Себастьен, гибкий, как юный лев, бросился за патриотами.

Остальные ученики, вконец растерявшись, не знали, что и думать.

Что же до самого аббата, то он, отперев дверь музея, рухнул на первый попавшийся стул, вне себя от гнева и стыда.

Очутившись наконец в музее, помощники Питу ощутили острое желание прибрать к рукам все его содержимое, но командующий национальной гвардией Арамона, объятый благородной робостью, остановил их.

Он мысленно пересчитал подчиненных ему национальных гвардейцев и, поскольку их было тридцать три, приказал забрать тридцать три ружья.

Однако, не исключая возможности, что дело и впрямь может дойти до стрельбы, и не желая в этом случае оставаться в стороне, Питу взял для себя тридцать четвертое ружье — настоящий офицерский карабин, короче и легче других; из этого оружия можно было с одинаковым успехом подстрелить зайца или кролика и сразить лжепатриота или настоящего пруссака.

Кроме того, Питу обзавелся шпагой, как у г-на де Лафайета, — шпагой, принадлежавшей некогда герою Фонтенуа или Филипсбурга, и пристегнул ее к поясу.

Сержант и лейтенант взвалили на плечи по дюжине ружей каждый, причем так велика была их радость, что они даже не почувствовали огромной тяжести своей ноши.

Питу забрал остальные ружья.

Чтобы избежать огласки, они решили миновать городок и пойти парком, тем более что это была самая короткая дорога.

Этот путь имел также и то преимущество, что здесь троим офицерам не грозила встреча с людьми, решительно не разделявшими их взглядов. Питу не боялся борьбы, порукой в том был выбранный им карабин. Но Питу научился размышлять, а размышления привели его к выводу, что, если одно ружье способно защитить человека, несколько ружей пригодны для этого куда менее.

Итак, наши герои со своими трофеями бегом пересекли парк и достигли круглой поляны, где вынуждены были сделать привал. Затем, обливаясь потом, шатаясь от усталости, какой можно гордиться, они дотащили драгоценный груз, который отечество — быть может, несколько опрометчиво — доверило их заботам, до лачуги Питу.

В тот же вечер национальная гвардия в полном составе явилась к своему командиру Питу, и он вручил каждому гвардейцу ружье, наказав, по примеру спартанских матерей: "На щите или со щитом".

Преображенная гением Питу, деревушка Арамон немедленно уподобилась муравейнику в день землетрясения.

Здешние жители, прирожденные браконьеры, наперекор лесникам и жандармам мечтающие об охоте, увидели в Питу, наделившем их ружьями, земного бога.

Они забыли о его длинных ногах и длинных руках, большой голове и огромных коленях, забыли о его прежних странных выходках; целую ночь, пока белокурый Феб гостил у красавицы Амфитриты, Питу почитался ангелом-хранителем арамонцев.

Назавтра энтузиасты принялись осматривать, ощупывать и чистить свои сокровища; инстинкт заменял им знания, и те, кому достались первоклассные ружья, могли сполна оценить свою удачу, а те, кто получил ружья похуже, измышляли способы поправить дело.

Тем временем Питу, затворившись в своей лачуге, словно великий Агамемнон в своем шатре, предавался размышлениям, и, пока другие напрягали руки, чистя оружие, он напрягал мозг.

"О чем же размышлял Питу?" — поинтересуется читатель, благоволящий к этому юному гению.

Питу, сделавшийся пастырем народов, размышлял о бренности всего сущего.

В самом деле, близился миг, когда зданию, возведенному им с таким трудом, предстояло рассыпаться в прах.

Ружья были розданы солдатам накануне. Нынешний день они употребили на то, чтобы привести оружие в порядок. Завтра придется начать учения, а Питу не знает даже первой команды к заряжанию на двенадцать счетов.

Питу всегда заряжал ружье не по счету, а как Бог на душу положит.

Еще хуже обстояло дело со строевыми учениями.

А что это за командующий национальной гвардией, который не умеет заряжать на двенадцать счетов и командовать строевыми учениями?

Пишущий эти строки знал только одного такого командующего — впрочем, земляка Питу.

Итак, обхватив голову руками, застыв в неподвижности и глядя вокруг невидящими глазами, Питу размышлял.

Цезарь в лесах дикой Галлии, Ганнибал в заснеженных Альпах, Колумб в чужих морях не обдумывали так торжественно свою встречу с неведомым, не желали так страстно разгадать загадку тех страшных богов, что зовутся dii ignotiи владеют секретом жизни и смерти, как желал этого Питу в тот роковой день.

"Увы! — говорил себе Питу. — Время идет, завтра приближается, и скоро наступит тот час, когда мое ничтожество проявится во всей его неприглядности.

Завтра тот, кто молнией обрушивался на Бастилию, заслужит прозвание кретина от всех жителей Арамона, как заслужил его… не помню кто — от всех жителей Афин.

Завтра меня поднимут на смех! Меня, которого сегодня превозносят до небес!

Нет, это невозможно! Этого не должно быть! Что если о моем позоре узнает Катрин!"

Питу на секунду перевел дух.

"Что может меня спасти? — спросил он самого себя. — Храбрость?

Нет, нет! Храбрости хватает на минуту, а упражнение на прусский манер включает двенадцать счетов.

Что за дикая мысль — учить французов на прусский манер!

А может, сказать, что я слишком люблю Францию, чтобы учить французов на прусский манер, и изобрести какой-нибудь более патриотический способ обучения?

Нет, я собьюсь.

Однажды на ярмарке в Виллер-Котре я видел обезьяну.

Она изображала солдата на плацу, но ведь она это делала, наверно, по-обезьяньи, как попало…".

— Придумал! — вдруг возопил Анж и, молниеносно вскочив, уже собрался было пустить в ход свои длинные ноги, но одно соображение остановило его.

"Мое отсутствие вызовет толки, — сказал он себе, — надо предупредить людей".

Он открыл дверь, призвал к себе Клода с Дезире и приказал:

— Назначьте первый день учений на послезавтра.

— Отчего не на завтра? — воскликнули младшие офицеры.

— Оттого, что сейчас вы оба устали, а перед тем как начать обучение солдат, я должен заняться с вами. К тому же, возьмите себе за правило, — добавил Питу сухо, — исполнять приказания беспрекословно.

Младшие офицеры кивнули.

— Итак, — сказал Питу, — учения послезавтра, в четыре утра.

Младшие офицеры снова кивнули, вышли из лачуги Питу и, поскольку было уже девять вечера, отправились спать.

Питу подождал, пока они скроются за углом, а затем двинулся в противоположном направлении и в пять минут домчался до самой темной и глухой лесной чащи.

Скоро мы узнаем, в чем состояла осенившая Питу спасительная идея.

Питу бежал по лесу с полчаса: ему нужно было попасть в самую глушь.

Здесь, среди трехсотлетних высоченных деревьев и непроходимого колючего кустарника, стояла возле огромного валуна хижина, построенная лет тридцать-сорок назад; хозяин ее не без корысти набросил на свое существование покров тайны.

Хижину эту, наполовину вросшую в землю, оплели узловатые ветви и побеги; свет и воздух поступали внутрь через косо прорезанное отверстие в крыше.

Хижина напоминала лачуги альбайсинских цыган: если бы не вившаяся порою над крышей струйка голубого дыма, никому, кроме лесников, охотников, браконьеров и окрестных землепашцев, не пришло бы в голову, что в ней обитает живое существо.

И тем не менее вот уже сорок лет здесь жил отставной гвардеец, которому герцог Орлеанский, отец Луи Филиппа, дозволил поселиться в чаще леса, носить военный мундир и охотиться на зайцев и кроликов, делая в день не больше одного выстрела.

Стрелять птиц и крупную дичь ему не разрешалось.

В ту пору, о какой мы ведем речь, старику исполнилось шестьдесят девять лет; вначале соседи звали его просто Клуисом, но с годами он превратился в папашу Клуиса.