— Но чего ради, если мы не можем помешать злу?

— Запомни, Бийо: никогда не повторяй при мне этих слов, ибо я стану тебя меньше уважать. Тебе надавали пинков, тумаков, тебя били прикладом и даже штыком, когда ты хотел спасти Фуллона и Бертье?

— Да, и еще как, — подтвердил фермер, потирая больные места.

— Мне чуть глаз не выкололи, — сказал Питу.

— И все это понапрасну, — прибавил Бийо.

— Так вот, дети мои, если бы таких храбрецов было не десять, не пятнадцать, не двадцать, а сто, двести, триста, вы вырвали бы несчастного из рук толпы и спасли от ужасной смерти, на которую его обрекли, вы избавили бы Францию от позорного пятна. Вот почему, друг мой, я требую — конечно, настолько, насколько я могу чего-то требовать от вас, — чтобы вы не возвращались в деревню, на покой, а остались в Париже и в случае нужды я мог бы опереться на вашу крепкую руку и верное сердце; чтобы ваш здравый смысл и патриотизм стали пробным камнем для моего ума и моих трудов; чтобы, сея не золото, которого у нас нет, но любовь к родине и общему благу, вы помогали мне наставлять толпу заблудших на путь истинный, были моей опорой, когда я поскользнусь, и палкой, когда мне надо будет нанести удар…

— … собакой-поводырем, — продолжил Бийо с возвышенной простотой.

— Вот именно, — согласился Жильбер тем же тоном.

— Ну что ж! Я согласен, я буду тем, чем вы хотите.

— Я знаю, что ты отрекаешься от всего: от состояния, от жены, от детей, от счастья, Бийо! Но не беспокойся, это не надолго.

— А мне что делать? — спросил Питу.

— А ты, — сказал Жильбер, глядя на простодушного парнишку, крепкого, но не блещущего умом, — ты возвращайся в Пислё, чтобы утешить семейство Бийо и объяснить, какое святое дело он предпринял.

— Хоть сейчас, — ответил Питу, задрожав от радости при мысли вернуться к Катрин.

— Бийо, — сказал Жильбер, — дайте ему наставления.

— Сейчас, — отвечал Бийо.

— Я слушаю.

— Я назначаю хозяйкой дома Катрин. Ты понял?

— А как же госпожа Бийо? — удивился Питу, услыхав, что права матери семейства переданы дочери.

— Питу, — сказал Жильбер, понявший мысль Бийо при виде легкого румянца на лице отца семейства, — вспомни арабскую пословицу: "Слышать — значит повиноваться".

Теперь пришел черед Питу покраснеть: он почувствовал свою нескромность.

— Катрин — самая умная в семье, — просто сказал Бийо, чтобы объяснить свою мысль.

Жильбер склонил голову в знак одобрения.

— Это все? — спросил Питу.

— У меня все, — ответил Бийо.

— А у меня нет, — произнес Жильбер.

— Я слушаю, — сказал Питу, готовый поступить в соответствии с арабской пословицей, только что процитированной Жильбером.

— Ты отнесешь мое письмо в коллеж Людовика Великого, — велел Жильбер, — и отдашь аббату Берардье; он поручит тебе Себастьена. Ты приведешь его ко мне, я попрощаюсь с ним, а потом ты возьмешь его с собой в Виллер-Котре и там отведешь к аббату Фортье, чтобы мальчик не терял даром времени. По четвергам и воскресеньям бери его с собой гулять; не бойся, заставляй его бродить по лесам и равнинам. И для моего спокойствия, и для его здоровья лучше ему быть там, нежели здесь.

— Я понял! — воскликнул Питу, радуясь и близкой встрече с другом детства, и неясному зову более взрослого чувства, пробуждавшегося в нем при магическом имени Катрин.

Он встал, попрощался. Жильбер улыбнулся, Бийо был погружен в задумчивость.

Потом Питу пустился бегом к аббату Берардье за Себастьеном Жильбером, своим молочным братом.

— А мы, — сказал Жильбер Бийо, — примемся за дело!

После ужасных душевных и политических потрясений, которые мы явили глазам читателей, в Версале воцарилось относительное спокойствие.

Король отдыхал, и, возвращаясь иногда мыслями к тому, что пришлось вынести его гордости Бурбона во время злосчастного путешествия в Париж, он утешался мыслью, что вновь завоевал любовь народа.

Между тем г-н де Неккер, стремившийся упрочить свою популярность, постепенно терял ее.

Что касается знати, она начинала готовиться к предательству или к сопротивлению.

Народ наблюдал и выжидал.

Тем временем королева замкнулась в себе, убежденная, что все ее ненавидят, и старалась держаться незаметно; она затаилась, ибо знала, что если одни ее ненавидят, то другие на нее надеются.

Со времени путешествия короля в Париж она почти не видела Жильбера.

Впрочем, однажды она встретила его в вестибюле, ведущем в покои короля, и, поскольку он низко поклонился ей, первой начала беседу.

— Добрый день, сударь, вы идете к королю? — осведомилась она и не без иронии добавила: — Как советник или как врач?

— Как врач, сударыня, сегодня мое дежурство.

Она знаком велела Жильберу следовать за ней. Он повиновался.

Они вошли в маленькую гостиную перед королевскими покоями.

— Итак, сударь, — сказала она, — как видите, вы обманули меня, ведь вы уверяли, что во время этого путешествия в Париж король не подвергается ни малейшей опасности?

— Обманул, ваше величество? — удивился Жильбер.

— Конечно; разве в его величество не стреляли?

— Ходят такие слухи?

— Все об этом говорят, в особенности те, кто видел, как бедная женщина упала, едва не попав под колеса королевской кареты. Кто это говорит? Господин де Бово, господин д’Эстен, они видели ваше разорванное платье, ваше продырявленное жабо.

— Ваше величество!

— Пуля, которая вас задела, сударь, могла убить короля, как убила эту бедную женщину, ибо в конце концов убийцы метили не в вас и не в эту бедняжку.

— Я не думаю, что это было покушение, — сказал Жильбер с сомнением.

— А я думаю, что это было именно покушение, — сказала королева, пристально глядя на Жильбера.

— Во всяком случае, если и совершено преступление, народ тут ни при чем.

Королева еще пристальнее взглянула на Жильбера.

— Ах вот как! — воскликнула она. — Так кто же в нем повинен, по-вашему?

— Ваше величество, — отвечал Жильбер, качая головой, — с некоторых пор я наблюдаю и изучаю народ. Так вот, когда народ убивает во время революции, он убивает голыми руками, он превращается в разъяренного тигра, в рассерженного льва. Тигру и льву не нужны посредники между силой и жертвой; они убивают, чтобы убить, они льют кровь, чтобы ее пролить, им приятно окрасить ею зубы, омочить в ней когти.

— Свидетельство тому Фуллон и Бертье, не так ли? Но разве Флесселя не застрелили из пистолета? Так я, по крайней мере, слышала. Впрочем, — с иронией продолжала королева, — быть может, это не правда, ведь мы, венценосные особы, окружены толпой льстецов!

Теперь пришел черед Жильбера пристально взглянуть на королеву.

— О ваше величество, — сказал он, — ведь вы не больше моего верите в то, что Флесселя убил народ. Было немало людей, заинтересованных в его смерти.

Королева задумалась.

— В самом деле, — согласилась она, — это возможно.

— Итак? — спросил Жильбер с поклоном, как бы желая знать, хочет ли королева еще что-нибудь сказать ему.

— Я понимаю, сударь, — сказала королева, мягким, почти дружеским жестом останавливая доктора. — Как бы там ни было, позвольте вам заметить, что ваша наука никогда не послужит королю таким надежным щитом, каким послужила ему третьего дня ваша грудь.

Жильбер снова поклонился, но видя, что королева не уходит, не двинулся с места.

— Вам следовало бы прийти ко мне вторично, сударь, — сказала королева, секунду помолчав.

— Я уже не нужен был вашему величеству, — сказал Жильбер.

— Вы скромны.

— Я бы не хотел быть скромным.

— Отчего?

— Будь я менее скромен, я был бы менее робок и тогда мог бы лучше вредить врагам и служить моим друзьям.

— Почему вы говорите "моим друзьям" и не говорите "моим врагам"?

— Поскольку у меня нет врагов, вернее, поскольку я не хочу признавать, что они у меня есть, не хочу считать их врагами.