— Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Я тоже, — признался Питу.

— Ладно, прочитайте эти четыре слова.

И он протянул Питу бумагу.

— Это по-английски? — спросил тот.

— "Don’t mind the money", — прочел Жильбер.

— Я слышу, но не понимаю, — сказал Питу.

— "Не останавливайтесь перед расходами", — ответил доктор. — И дальше снова об этом: "Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета".

— Значит, они тратят деньги на оружие? — спросил Бийо.

— Нет, они подкупают.

— Но кому адресовано это письмо?

— Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их раздают крестьянам, рабочим, нищим — одним словом, людям, которые погубят нашу революцию.

Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.

— Стали бы вы, Бийо, убивать де Лонэ ружейным прикладом?

— Нет.

— Стали бы вы стрелять во Флесселя из пистолета?

— Нет.

— Стали бы вы вешать Фуллона?

— Нет.

— Стали бы вы приносить окровавленное сердце Бертье в зал совета выборщиков?

— Какой позор! — воскликнул Бийо. — Да я, как бы ни был виноват этот человек, дал бы разорвать себя на части, лишь бы его спасти; вот, смотрите, меня ранили, когда я защищал его, и если бы Питу не утащил меня к реке…

— Это верно, — подтвердил Питу, — если бы не я, туго бы пришлось папаше Бийо.

— Вот видите. В том-то и дело, Бийо, что найдется немало людей, которые поступили бы так же, если бы чувствовали поддержку, между тем как видя перед собой дурные примеры они, напротив, становятся сначала злобными, затем жестокими, потом свирепыми и совершают преступления, а сделанного ведь не воротишь.

— Ну хорошо, — сказал Бийо, — я допускаю, что господин Питт, вернее, его деньги, причастны к смерти Флесселя, Фуллона и Бертье. И какой ему от этого прок?

Жильбер начал смеяться тем беззвучным смехом, что приводит в изумление простаков и в трепет — людей мыслящих.

— Вы спрашиваете, какой ему от этого прок?

— Да, спрашиваю.

— Сейчас скажу. Вы, верно, очень любите революцию, раз шли на штурм Бастилии, ступая по крови.

— Да, я ее любил.

— Вот-вот! Теперь вы ее разлюбили. Теперь вы скучаете по Виллер-Котре и Пислё, по вашим мирным равнинам и лесной сени.

— Frigida Tempe[30], — пробормотал себе под нос Питу.

— Да, да, вы правы, — сказал Бийо.

— Ну что ж! Вы, папаша Бийо, фермер, вы собственник, вы дитя Иль-де-Франса и, следовательно, француз старого закала, вы представитель третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже сыты по горло!

— Я не отрицаю.

— Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.

— И что?

— И в один прекрасный день вы протянете руку солдатам господина герцога Брауншвейгского и господина Питта, явившимся для того, чтобы именем этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.

— Никогда!

— Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.

— Флессель, Бертье и Фуллон в общем-то были негодяями… — вставил Питу.

— Черт возьми! Точно так же, как были негодяями господа де Сартин и де Морепа, а прежде них — господа д’Аржансон и Фелипо, а прежде них — господин Ло, а до него господин Дюверне, Лебланы и братья Пари, как были негодяями Фуке, Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин де Бриенн — негодяй в глазах господина де Калонна, господин де Калонн — негодяй в глазах господина де Неккера, господин де Неккер будет негодяем в глазах министра, который придет ему на смену через два года.

— О, что вы, доктор, — прошептал Бийо, — господин Неккер никак не может быть негодяем!

— Как вы, мой славный Бийо, станете негодяем в глазах малыша Питу, если какой-нибудь агент господина Питта за бутылкой водки преподаст ему некоторые теории и вдобавок пообещает десять франков в день за участие в мятеже. Как видите, дорогой Бийо, словом "негодяй" в революции обозначают человека, думающего не так, как вы; всем нам так или иначе суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы, а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением. Вот, дорогой Бийо, что мне ясно, а вам нет. Бийо, Бийо, не надо честным людям устраняться.

— Полноте, — произнес Бийо, — пусть даже честные люди устранятся, революция все равно пойдет своим путем: ее не остановить.

На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.

— Большой ребенок! — сказал он. — Вы бросаете плуг, распрягаете лошадей и говорите: "Прекрасно, я больше не нужен, плуг будет пахать сам собой". Но, друг мой, кто совершил революцию? Честные люди, не правда ли?

— Франция льстит себя этой мыслью. Мне кажется, Лафайет — честный человек, мне кажется, Байи — честный человек, мне кажется, господин Неккер — честный человек, наконец, мне кажется, господа Эли и Юлен, господин Майяр, сражавшиеся бок о бок со мной, — честные люди, наконец, мне кажется, что вы сами…

— Ну что ж, Бийо, если все честные люди: вы, я, Майяр, Юлен, Эли, Неккер, Байи, Лафайет — все устранятся, кто же будет действовать? Эти мерзавцы, эти убийцы, эти негодяи, которых я назвал: агенты агентов господина Питта.

— Что вы можете сказать в ответ, папаша Бийо? — спросил Питу, убежденный речами Жильбера.

— Ну что ж, — сказал Бийо, — мы вооружимся и перестреляем их как собак.

— Погодите. Кто вооружится?

— Все.

— Бийо, Бийо, вспомните одну вещь, милый друг: то, что мы делаем сейчас, называется… Как называется то, чем мы сейчас занимаемся, Бийо?

— Это называется политика, господин Жильбер.

— Так вот! В политике не существует бесспорного преступления. Человек является негодяем или честным человеком, смотря по тому, задевает он или защищает интересы того, кто выносит о нем суждение. Те, кого вы называете негодяями, найдут благовидное оправдание своим преступлениям, и многие честные люди, так или иначе заинтересованные в том, чтобы эти преступления были совершены, сочтут их кристально честными людьми. Когда это произойдет, Бийо, нам придется плохо, очень плохо. Люди уже идут за плугом, уже погоняют лошадей. Дело идет, Бийо, дело идет, а мы в стороне.

— Это страшно, — сказал фермер. — Но если дело идет без нас, куда же оно зайдет?

— Бог весть! — произнес Жильбер. — Я не знаю.

— Ну что ж! Раз уж даже вы об этом ничего не знаете, хотя вы ученый, то я, невежда, и подавно. Так что я полагаю…

— Что вы полагаете, Бийо? Ну-ка, ну-ка!

— Я полагаю, лучшее, что мы с Питу можем сделать, — это вернуться в Пислё. Мы снова возьмемся за плуг, за настоящий плуг из дерева и железа, которым пашут землю, а не за человеческий, из мяса и костей, который именуют французским народом и который брыкается, как строптивая лошадь. Мы будем сеять пшеницу, вместо того чтобы проливать кровь, и будем жить свободно и радостно, ведь мы сами себе господа. Вы как хотите, господин Жильбер, а я, черт возьми, хочу знать, куда я иду.

— Погодите, милейший, — сказал Жильбер. — Я сказал уже и снова повторяю: я не знаю, куда я иду, и все же продолжаю идти вперед. Участь моя определена, жизнь моя принадлежит Богу, но мои деяния — это мой долг перед родиной. Лишь бы совесть говорила мне: "Иди, Жильбер, ты на верном пути, иди!". Вот все, что мне нужно. Если я ошибаюсь, люди покарают меня, но Бог простит.

— Да ведь вы сами только сейчас говорили: бывает так, что люди карают даже тех, кто не ошибается.

— И я снова это повторяю. Пусть меня постигнет людская кара! Я стою на своем, Бийо. Прав я или нет, я иду вперед. Боже меня сохрани утверждать, что труды мои не окажутся напрасны. Но Господь недаром сказал: "Мир людям доброй воли". Будем же в числе тех, кому Господь обещает мир. Посмотри на господина де Лафайета: сколько он уже совершил и в Америке, и во Франции, он загнал уже трех белых коней, а сколько он еще загонит! Посмотри на господина Байи — он не щадит своих сил, посмотри на короля — он не щадит своей популярности. Полно, Бийо, не будем себя щадить. Расщедримся немного; оставайся со мной, Бийо.