Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог Бычьего глаза, но один из офицеров остановил его.

— Прошу прощения, сударь, — сказал он, — у вас есть право присутствовать при большом утреннем выходе короля?

— Если и нет, я его даю, — сказал король, протягивая руку Лафайету.

— Да здравствует король! Да здравствует королева! — закричал Бийо.

Король обернулся.

— Знакомый голос, — произнес он с улыбкой.

— Вы очень добры, ваше величество, — ответил славный фермер. — Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!

Королева нахмурила брови.

— Однако, — заметила она, — не очень-то они любезны, эти парижане!

— А вы что скажете, сударь? — спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: "А, по вашему мнению, как следует поступить?".

— Государь, — почтительно ответил Лафайет, — я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.

Король взглядом спросил совета у Жильбера, потом решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.

Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:

— Да здравствует король!

Вслед за первым криком раздался второй:

— Короля в Париж!

Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса вопили:

— Королеву! Королеву!

Услышав этот крик, все вздрогнули и побледнели: король, Шарни, даже Жильбер.

Королева подняла голову.

Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял дофин; на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.

— Королеву! Королеву! — настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.

— Народ хочет вас видеть, ваше величество, — сказал Лафайет.

— О матушка, не выходите к ним! — в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой.

Королева посмотрела на Лафайета.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — сказал он.

— Как, совсем одна?! — воскликнула королева.

Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.

Затем почтительно предложил руку королеве.

— Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, — сказал он, — я ручаюсь, что все будет в порядке.

И он вывел королеву на балкон.

Это было ужасное зрелище — такое, от какого кружилась голова, — Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.

Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплескания.

В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.

— Странный народ! — сказала королева со вздохом.

Потом вдруг встрепенулась:

— А как мои телохранители, сударь, мои телохранители, спасшие мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?

— Назовите кого-нибудь из них, — сказал Лафайет.

— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — воскликнула королева.

Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.

Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.

Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.

Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.

Руки их встретились и соединились в пожатии.

Королеве было не до этого, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.

В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом окликнула другого телохранителя:

— Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.

Он повиновался.

Впрочем, у него не было причины для колебаний, как у Шарни.

Господин де Лафайет пригласил гвардейца на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.

— Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! — закричали пятьдесят тысяч голосов.

Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.

Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.

— Ну вот, — сказал Лафайет, — буря миновала, небо снова ясное.

Потом, вернувшись в зал, он добавил:

— Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.

— Да, — задумчиво сказал король, — покинуть Версаль, не так ли?

— Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.

— Сударь, — сказал король, — можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и дети.

Затем повернулся к королеве:

— Ваше величество, извольте собраться в дорогу.

Приказ короля, казалось, напомнил Шарни о каком-то важном деле.

Он устремился по коридору впереди королевы.

— Что вам нужно в моих покоях, сударь? — сурово спросила королева. — Вам там делать нечего.

— Я бы очень желал, чтобы ваше величество не ошиблись, — отвечал Шарни, — не извольте беспокоиться, если окажется, что мне там и в самом деле нечего делать, я сразу уйду, не надоедая вашему величеству.

Королева пошла следом за ним; на паркете виднелись кровавые пятна, королева заметила их. Она зажмурилась и в поисках поддержки, оперлась на руку Шарни; несколько шагов она прошла с закрытыми глазами.

Вдруг королева почувствовала, как Шарни вздрогнул всем телом.

— Что случилось, сударь? — спросила она, открывая глаза.

Потом вдруг вскрикнула:

— Мертвец! Мертвец!

— Ваше величество, простите, что отпускаю вашу руку. Я нашел то, что искал: тело моего брата Жоржа.

Это и в самом деле было тело несчастного молодого человека: брат приказал ему умереть за королеву.

Он исполнил приказ.

То, что мы сейчас поведаем, уже рассказывали на сотню разных ладов, ибо это несомненно одна из самых трогательных историй великой эпохи, начавшейся в 1789 и закончившейся в 1795 году, — эпохи, которую называют французской революцией.

Ее будут передавать еще на сотню ладов, но мы заранее можем утверждать, что вряд ли кто-нибудь будет так же беспристрастен, как мы.

А после того как станут известны все эти версии, включая нашу, можно будет рассказать еще столько же, ибо история никогда не полна. Каждый из ста тысяч очевидцев описывает события по-своему уже по той причине, что все они разные люди.

Но к чему эти свидетельства, пусть даже самые правдивые? Разве политический урок когда-нибудь чему-нибудь научил политических деятелей?

Разве слезы, рассказы, кровь королей могут тягаться силой с простой каплей воды, которая точит камень?

Нет, королевы лили слезы, королям отрубали головы, но жестокий урок судьбы ничему не научил тех, кто пришел им на смену.

Преданные слуги проявляли чудеса храбрости, но это не спасало тех, кому судьба уготовила несчастье.

Увы! Мы видели, как королева чуть не споткнулась о мертвое тело одного из тех людей, кого короли, отступая, оставляют истекать кровью на дороге к своей гибели.

Через несколько часов после того, как королева вскрикнула от ужаса, она вместе с королем и детьми покинула Версаль, куда ей уже не суждено было вернуться. Вот что происходило в это время в мокром от дождя внутреннем дворике, начинавшем высыхать под резким осенним ветром.

Человек в черном склонился над покойником.

Человек в гвардейской форме встал на колени по другую сторону мертвого тела.

Чуть поодаль с застывшим взглядом и сжатыми кулаками стоял третий человек.

Покойник был молодым человеком лет двадцати двух или двадцати трех; казалось, через большие раны на голове и на груди из него вытекла вся кровь.

Его израненная грудь, ставшая мертвенно-бледной, казалось, еще вздымается, а дыхание его исполнено надменностью и безнадежной решимостью.