— Я.

— Кто я?

— Я, Питу.

— Какой еще Питу?

— Анж Питу из Арамона, вы ведь меня знаете.

— Ну и что с того, что вы Анж Питу из Арамона? Какое мне до этого дело?

— Ну и ну, — подобострастно сказал Питу, — папаша Клуис не в настроении, не в добрый час я его разбудил.

— Вы правы, совсем не в добрый.

— Что же мне делать?

— Самое лучшее, что вы можете сделать, — убраться отсюда.

— Как? Даже не потолковав с вами?

— О чем нам толковать?

— О том, как помочь мне в моей беде, папаша Клуис.

— Я даром не помогаю.

— А я всегда плачу за помощь.

— Возможно, но от меня теперь помощи ждать не приходится.

— Как так?

— Я разучился убивать.

— Вы разучились убивать? Вы, стреляющий без промаха? Этого не может быть, папаша Клуис!

— Повторяю: ступайте прочь!

— Папаша Клуис, милый!

— Вы мне надоели.

— Выслушайте меня, не пожалеете.

— Ну хорошо… Выкладывайте, только поживее.

— Вы ведь старый солдат, правда?

— И что с того?

— Так вот, папаша Клуис, мне нужно…

— Скажешь ты наконец что-нибудь путное или нет?

— Мне нужно, чтобы вы поучили меня строевой науке.

— Вы спятили?

— Нет, я в здравом уме. Обучите меня строевой науке, папаша Клуис, а за ценой я не постою.

— Нет, все-таки этот тип не в своем уме, — грубо оборвал Анжа Питу папаша Клуис, садясь на своем вересковом ложе.

— Папаша Клуис, я вам повторяю, мне нужно научиться приемам, которые делают в армии на двенадцать счетов, а если вы меня научите, просите все, чего вам угодно.

Старик привстал и, бросив на Питу хищный взгляд, спросил:

— Все, чего мне угодно?

— Да.

— Так вот: мне угодно иметь ружье.

— О! — сказал Питу. — Как удачно: у меня их целых тридцать четыре.

— У тебя тридцать четыре ружья?

— И тридцать четвертое, которое я взял для самого себя, будет вашим. Отличное ружье с золотым королевским гербом на казенной части.

— Но откуда у тебя это ружье? Надеюсь, ты его не украл?

Питу рассказал отшельнику всю историю ружей — рассказал честно, открыто, весело.

— Ладно, — ответил старый солдат. — Я понял. Я научу тебя стрелять, но у меня болят пальцы.

И он в свою очередь поведал Питу о приключившейся с ним беде.

— Насчет ружья не беспокойтесь, — сказал Питу, — считайте, что у вас уже есть новое. Но вот пальцы… Тут дело другое, у меня нет тридцати четырех запасных.

— Пальцы — ерунда, если ты клянешься, что завтра принесешь мне ружье. Пошли.

И он тут же поднялся.

Ночь была лунная, и потоки света лились на поляну, простирающуюся перед хижиной.

Питу и папаша Клуис вышли на эту поляну.

Всякий, кто увидел бы темные силуэты этих двух оживленно размахивающих руками людей среди безлюдного сумеречного пространства, испытал бы беспричинный ужас.

Папаша Клуис взял в руки обломок своего ружья и со вздохом предъявил его Питу. Затем он показал новоявленному ученику, что такое армейская выправка и как держать оружие.

Удивительное дело: этот высокий старик, сгорбившийся от постоянных блужданий по лесу, оживился при воспоминании о полковых учениях, высоко поднял увенчанную седой гривой голову и расправил крепкие широкие плечи.

— Смотри на меня, — говорил он Питу, — смотри внимательно! Чем внимательнее ты будешь смотреть, тем скорее выучишься. А когда запомнишь, как делаю я, попробуешь повторить — тут уж я буду смотреть на тебя.

Питу попробовал.

— Втяни колени, расправь плечи, подними повыше голову; крепче стой на ногах, крепче, черт тебя подери! Ступни у тебя подходящие.

Питу, как умел, исполнил все указания.

— Ладно! — сказал старик. — Пожалуй, вид у тебя вполне благородный.

Питу был чрезвычайно горд тем, что у него благородный вид. Он об этом и не мечтал.

В самом деле, после часа занятий услышать, что у тебя благородный вид! Что же будет через месяц? Того и гляди, твой вид станет величественным…

Поэтому Питу был готов продолжать учебу.

Но папаша Клуис решил, что на первый раз достаточно.

Вдобавок он не хотел заходить слишком далеко до тех пор, пока не получит обещанного ружья.

— На сегодня хватит, — сказал он. — Раньше чем через четыре дня они все равно ничего не запомнят, а за это время ты успеешь еще два раза побывать у меня.

— Четыре раза! — воскликнул Питу.

— Смотри-ка! — осадил его папаша Клуис. — Ты, как я погляжу, парень усердный да длинноногий. Ладно, четыре так четыре; приходи четыре раза. Но предупреждаю: сегодня луна в последней четверти; завтра в лесу будет совсем темно.

— Тогда мы будем заниматься в гроте, — отвечал Питу.

— И ты принесешь с собой свечу.

— Фунтовую, а если надо, то две.

— Хорошо. А ружье?

— Вы его получите завтра.

— Надеюсь. Посмотрим, что ты запомнил из моих уроков.

Питу показал все, чему научился, и заслужил похвалу. На радостях он пообещал папаше Клуису пушку.

Затем, поскольку время приближалось к часу ночи, он простился со своим наставником и быстрым шагом — хотя, надо признать, не таким быстрым, как два часа назад, — возвратился в Арамон, где все, от национальных гвардейцев до простых пастухов, спали глубоким сном.

Питу тоже улегся, и ему приснилось, будто он командует многомиллионной армией и зычным голосом, слышным в Иосафатовой долине, приказывает всему миру, выстроенному в шеренгу, как один человек, сомкнуть ряды и сделать на караул.

Назавтра он дал или, вернее, передал урок своим подчиненным, причем непринужденность и уверенность его действий подняли его репутацию среди гвардейцев на недосягаемую высоту.

О слава, легкокрылый мотылек!

Питу сделался любимцем мужчин, детей и стариков.

Даже женщины хранили серьезность, когда он в их присутствии голосом Стентора командовал тридцати трем солдатам, построенным в шеренгу:

— Черт подери! Вы должны иметь благородный вид. Берите пример с меня!

А у него вид был и вправду благородный!

Папаша Клуис получил обещанное ружье. Питу был человеком чести; он руководствовался девизом: "Сказано — сделано!".

Десять уроков, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.

К несчастью, познания самого папаши Клуиса были не слишком обширны: дальше поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.

Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям "Французский практик" и "Наставление национальному гвардейцу", не пожалев на их покупку целый экю.

Благодаря столь благородной самоотверженности их командира арамонский батальон научился довольно сносно передвигаться на местности.

Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в Суасон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на учениях настоящими батальонами; за один день Питу выяснил там больше, чем освоил бы за два месяца теоретических штудий.

Так в тяжких, лихорадочных трудах протекли два месяца.

Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные физиологи остроумно именуют "тварью", приходилось несладко.

Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался, тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда было и вспомнить о своих сердечных делах.

И тем не менее он помнил о них.

Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий лес, добирался до границы поместья Бурсонн — и все для того, чтобы издали взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.

Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик, стоявший на заповедных землях поместья Бурсонн — в домик, где ее ждал возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем становившийся все надменнее и все красивее, между тем как все кругом терпели страдания и унижения.