Но среди этой лихорадочной пытки мелькал проблеск покоя; среди содрогающейся тревоги — проблеск радости. Не создал ли Бог в своей бесконечной доброте зло лишь затем, чтобы научить нас ценить добро?

Андре во всем повинилась королеве, открыла сопернице позор своей жизни; Андре, не смея поднять на нее глаза, заливаясь слезами, призналась Марии Антуанетте, что недостойна любви и уважения честного человека, — значит, Шарни никогда не будет любить Андре.

Но Шарни не знает и никогда не узнает о драме, разыгравшейся в Трианоне, и о том, что за ней последовало, — значит, для Шарни ее как бы не существует.

Пребывая во власти всех этих дум, королева мысленно видела в зеркале свою угасающую красоту, исчезнувшую веселость, утраченную свежесть юности.

Потом она возвращалась мыслями к Андре, к странным, почти невероятным приключениям, о которых Андре только что ей поведала.

Она восхищалась поистине волшебным произволом слепого рока, извлекшего из недр Трианона, из хижины, из грязи мальчишку-садовника, дабы сплести его судьбу с судьбой благородной девушки, чья судьба оказалась связана в свою очередь с судьбой самой королевы.

"Так атом, затерянный в низших сферах, — говорила она себе, — волею силы притяжения вдруг возносится в высшие сферы, дабы слить свой свет с божественным сиянием звезды".

Не был ли этот мальчишка-садовник, этот Жильбер, олицетворением того, что происходит ныне: человек из народа, выходец из низов, он вершит судьбы великого королевства; странный лицедей, порождение реющего над Францией демона зла, он воплощает в себе и оскорбление дворянства, и наступление плебея на королевскую власть?

Этот Жильбер, ставший ученым, этот выскочка в черном кафтане третьего сословия, советник г-на Неккера и наперсник французского короля, по капризу революции окажется ровней женщине, чью честь он воровски похитил однажды ночью!

Королева, вновь ставшая женщиной, невольно содрогалась, вспоминая ужасный рассказ Андре; Мария Антуанетта почла своим долгом смело взглянуть в лицо этому Жильберу и самой научиться читать в человеческих чертах то, что Богу было угодно в них запечатлеть, то, что помогает постигнуть столь странный характер; и несмотря на то чувство, о котором мы уже говорили, — чувство, близкое к радости, при виде унижения соперницы, — ее охватило сильное желание уязвить человека, принесшего женщине столько страданий.

Да, да, ей хотелось взглянуть на него и, — кто знает? — быть может, не только ужаснуться, но и восхититься этим незаурядным чудовищем, преступно смешавшим свою подлую кровь с аристократической кровью Франции; этим человеком, казалось, вдохновившим революцию, чтобы выйти из Бастилии, где в противном случае ему пришлось бы вечно учиться забывать то, что простолюдину не следует помнить.

Эти мысли возвратили королеву к ее политическим несчастьям, и она увидела, что все нити сходятся в одной точке и лишь одна голова в ответе за все эти страдания.

Поэтому главарем бунта, сокрушившего Бастилию и пошатнувшего трон, стал для королевы именно Жильбер — Жильбер, чьи воззрения заставили всех этих Бийо, Майяров, Эли и Юленов взяться за оружие.

Жильбер казался ей одновременно коварным и страшным: коварным, ибо он погубил Андре, став ее любовником; страшным, ибо он участвовал в разрушении Бастилии, став врагом королевы.

Тем более необходимо понять, что он такое, чтобы держаться от него подальше, а еще лучше — чтобы использовать его в своих целях.

Надо любой ценой поговорить с этим человеком, рассмотреть его поближе, самой составить о нем суждение.

Большая часть ночи миновала: пробило три часа, заря высветила верхушки деревьев Версальского парка и головы статуй.

Королева не спала всю ночь; ее рассеянный взгляд скользил по залитым белым светом аллеям.

Тяжелый беспокойный сон незаметно окутал несчастную женщину.

Запрокинув голову, она упала в кресло, стоявшее у раскрытого окна.

Ей снилось, будто она гуляет в Трианоне и из глубины куртины вылезает, словно в немецкой балладе, гном с улыбкой на землистом лице; он протягивает к ней скрюченные пальцы, и она понимает, что это злобно улыбающееся чудовище и есть Жильбер.

Она вскрикнула.

В ответ раздался другой крик.

Она очнулась от сна.

Кричала г-жа де Турзель: она вошла к королеве и, увидев ее в кресле, бледную и хрипящую, не могла сдержать удивленного и горестного возгласа.

— Королева занемогла! — воскликнула она. — Королеве дурно! Не позвать ли врача?

Королева открыла глаза: намерение г-жи де Турзель вполне отвечало ее желанию, подсказанному болезненным любопытством.

— Да, врача, — отвечала она, — доктора Жильбера; позовите доктора Жильбера.

— Доктора Жильбера? Кто это? — удивилась г-жа де Турзель.

— Новый медик короля, назначенный, кажется, вчера; он прибыл из Америки.

— Я знаю, кого имеет в виду ее величество, — набралась храбрости одна из придворных дам.

— И что же? — спросила Мария Антуанетта.

— Доктор в приемной у короля.

— Так вы его знаете?

— Да, ваше величество, — пробормотала дама.

— Но откуда? Ведь он всего неделю или десять дней назад прибыл из Америки и только вчера вышел из Бастилии.

— Я его знаю…

— Отвечайте же, откуда вы его знаете? — приказала королева.

Дама потупилась.

— Да, скажете вы, наконец, откуда вы его знаете?

— Ваше величество, я читала его произведения, и мне захотелось взглянуть на их автора, поэтому сегодня утром я попросила, чтобы мне его показали.

— А-а! — протянула королева, и в голосе ее прозвучала неизъяснимая смесь высокомерия и сдержанности. — А-а, ну что ж! Коль скоро вы с ним знакомы, передайте ему, что мне нездоровится и я желаю его видеть.

В ожидании его прихода королева велела войти остальным придворным дамам, накинула пеньюар и поправила прическу.

Через несколько минут после того, как королева отдала приказ, а придворная дама поспешила исполнить, удивленный, слегка встревоженный, глубоко взволнованный, но тщательно скрывающий свои чувства Жильбер предстал перед Марией Антуанеттой.

Благородная уверенность в манере держаться; та особенная бледность наделенного богатым воображением человека науки, для которого кабинетные занятия сделались второй натурой, бледность, подчеркнутая черным одеянием представителя третьего сословия, которое теперь почитали своим долгом носить не только его депутаты, но и все люди, приверженные принципам, провозглашенным революцией; тонкие белые руки хирурга, выглядывающие из-под простых плоеных муслиновых манжет; ноги такие стройные, такие красивые, какими никто из придворных не смог бы похвастать перед знатоками, даже перед знатоками из Бычьего глаза; и при всем том робкое почтение по отношению к женщине, мужественное спокойствие по отношению к больной и полное безразличие по отношению к королеве, — вот все, что Мария Антуанетта сумела разглядеть и отметить своим изощренным умом аристократки в докторе Жильбере в то самое мгновение, когда он переступил порог ее спальни.

Но чем менее вызывающим было поведение Жильбера, тем больше была ярость королевы. Она воображала себе этого человека омерзительным, безотчетно отождествляя его с наглецами, которых часто видела вокруг. Этот непризнанный ученик Руссо, ставший причиной страданий Андре, этот недоносок, ставший мужчиной, этот садовник, ставший доктором, этот борец с древесными гусеницами, ставший философом и властителем дум, невольно представлялся ей похожим на Мирабо, то есть на человека, которого она ненавидела больше всего на свете после кардинала де Рогана и Лафайета.

Пока она не увидела Жильбера, ей казалось, что вместить такую колоссальную волю способен только колосс.

Но когда перед ней предстал человек молодой, стройный, худощавый, статный и элегантный, с нежным приветливым лицом, его обманчивая наружность показалась ей еще одним преступлением. Жильбер, выходец из народа, человек темного, низкого происхождения; Жильбер, крестьянин, деревенщина, виллан, в глазах королевы виновен был в том, что узурпировал внешность дворянина и порядочного человека. Гордая Австриячка, заклятая противница лжи, когда речь шла не о ней, а о других людях, разъярилась и сразу почувствовала лютую ненависть к ничтожному атому, которого стечение стольких различных обид делало ее врагом.