— Уверяю вас, господин Питу…

— Не стоит, мадемуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.

Удар попал в цель: от спокойствия Катрин не осталось и следа.

— Удрали? — переспросила она. — Я удрала?

— Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадемуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который успел обгрызть кору с целого ясеня. Пропало дерево!

— Пропало дерево? Что вы такое говорите, господин Питу? — пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.

— Ничего особенного, — продолжал Питу, — я говорю, что пока вы собирали живучку, Малыш искал себе пропитание, а за час лошадь может съесть немало.

— За час! — вскрикнула Катрин.

— Конечно, мадемуазель, меньше, чем за час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.

Катрин, бледная и растерянная, не могла выговорить ни слова.

Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.

Мамаша Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.

Питу, жестоко страдавший оттого, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.

— Ну, что говорит офицер? — крикнула фермерша.

— Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.

— Погодите, — взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, — останьтесь еще ненадолго.

— Ну что ж, спокойной ночи так спокойной ночи, — сказала фермерша. — Катрин, ты идешь?

— О, скажите же мне правду! — прошептала девушка.

— О чем, мадемуазель?

— Неужели вы мне не друг?

— Увы, — только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника — роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду.

Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.

Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.

От страха он сделался нем, как римлянин.

Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.

Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.

Госпожа Бийо сказала дочери:

— Хороший он парень: ученый и храбрый.

Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.

"Выходит, — думал он, — то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно".

Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что в любви мед смешан с полынью и что в его случае весь мед достался г-ну Изидору.

Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, еще вчера казавшемуся ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.

Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.

Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора льё, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.

Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических иеремиад.

Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему национальной гвардией.

Часовой был так пьян, что не мог удержать оружие в руках; он спал, сидя на камне и зажав ружье между колен.

Удивленный Питу разбудил его.

Часовой рассказал, что тридцать три его воина отправились к папаше Телье, арамонскому Вателю, и закатили пир, что триумфаторов чествует дюжина самых разбитных красоток и что гвардейцы берегут почетное место для своего Тюренна, победившего соседского Конде.

У Питу было слишком тяжело на душе, чтобы муки эти не затронули и желудка. "Все удивляются, — говорит Шатобриан, — количеству слез, которые способны пролиться из глаз короля, но никто не вспоминает об опустошениях, которые оставляют рыдания в желудке простого смертного".

Часовой препроводил Питу к пирующим, и те встретили своего вождя приветственными возгласами, от которых задрожали стены.

Он молча кивнул, так же молча сел и со своей обычной невозмутимостью принялся за телятину и салат.

И пока желудок его наполнялся, сердце потихоньку оттаивало.

Если ты приходишь на пир в слезах, то можешь либо разрыдаться еще сильнее, либо совершенно утешиться.

Два часа спустя Питу заметил, что хуже ему не стало.

Когда все его сотрапезники утратили способность держаться на ногах, он поднялся.

Перед мертвецки пьяными гвардейцами он произнес речь о воздержанности спартанцев.

Он сказал себе, что неплохо было бы пройтись, пока все они храпят, свалившись под стол.

Что же до юных арамонских красавиц, то, к их чести, мы должны признаться, что они исчезли еще до десерта, не позволив своим головам закружиться, ногам подкоситься и сердцам запылать.

Питу, храбрейший из храбрых, и на пиру продолжал размышлять.

За этот вечер перед ним промелькнуло много влюбленных, очаровательных, роскошных красавиц, но в душе его и в памяти запечатлелись только последние взгляды и последние слова Катрин.

В полудреме он вспоминал, как рука Катрин несколько раз коснулась его руки, как Катрин небрежно задела своим плечом его плечо, как даже в споре она держалась столь пленительно, что лишний раз убедила Питу в своей неотразимости.

Тогда, опьянев в своей черед от воспоминаний о том, чем он хладнокровно пренебрег несколькими часами раньше, он тряхнул головой, словно очнувшись от долгого сна.

Он спросил у окружающей его ночи, отчего он так сурово обошелся с этой молодой женщиной? Ведь она сама любовь, сама нежность, само обаяние. Да, на заре жизни она погналась за несбыточной мечтой, но с кем этого не случается?

Питу задавался и другим вопросом: с какой стати самой красивой девушке в округе любить его — медведя, урода, бедняка, когда подле нее распускает хвост красивый и знатный господин, главный местный павлин.

Затем Питу утешал себя тем, что у него, Питу, есть свои достоинства и сравнивал себя с укрытой в тени фиалкой, испускающей незримый аромат.

Поскольку зримых ароматов не существует, он, был более чем прав; недаром ведь говорится: "истина — в вине"; основной источник его правоты — вино арамонское.

Итак, вдохновленный философией на борьбу со своими дурными наклонностями, Питу признал, что вел себя с девушкой скверно, если не преступно.

Он сказал себе, что таким поведением мог вызвать к себе одну лишь ненависть, что расчеты его были из рук вон плохи, что, если Питу и впредь будет проявлять свою строптивость, Катрин, ослепленная прелестями г-на де Шарни, воспользуется этим предлогом, чтобы оставить без внимания блестящие и основательные дарования Питу.

Следовательно, необходимо было уверить Катрин в своей кротости.

Каким же образом?

Ловелас рассудил бы так: эта девушка изменяет мне и водит мена за нос, а я обману ее и посмеюсь над нею.

Ловелас сказал бы: я оболью ее презрением — и пусть ей станет стыдно за ее распутство, я внушу ей страх, я опозорю ее, я отобью у нее охоту бегать на свидания.

Питу, добрая душа, разгоряченный триумфом и белым вином, поклялся себе, что заставит Катрин раскаяться в равнодушии к такому молодцу, как он, а потом когда-нибудь признается ей, что думал о ней дурно.