— Волчий Шаг, — произнесла графиня.

— А дальше? — спросил король.

— Вчера утром этот человек завладел ларцом. Вот и все.

— Нет, это еще не все, — возразил Жильбер, — теперь вы должны сказать королю, где находится ларец.

— О, это уж слишком, — произнес Людовик XVI.

— Нет, ваше величество.

— Но мы сможем узнать у этого Волчьего Шага или у господина де Крона…

— О нет, мы все узнаем скорее и точнее у госпожи графини.

Андре судорожно сжимала зубы, и казалось, что они вот-вот сломаются; она делала все возможное, чтобы слова не сорвались с ее уст.

Король обратил внимание доктора на эти судороги.

Жильбер улыбнулся.

Он дотронулся большим и указательным пальцем до подбородка графини, и ее лицевые мускулы в ту же секунду расслабились.

— Для начала, госпожа графиня, подтвердите королю, что этот ларец в самом деле принадлежит мне, — потребовал доктор.

— Да, да, это его ларец, — с яростью произнесла спящая.

— А где он сейчас? — спросил Жильбер. — Живее, живее, у короля нет времени ждать.

Андре на секунду замешкалась.

— У Волчьего Шага, — сказала она.

Как ни мимолетно было замешательство графини, Жильбер заметил его.

— Вы лжете! — воскликнул он. — Или, точнее, пытаетесь солгать. Где ларец? Я хочу это знать!

— В моем версальском доме, — сказала Андре и разразилась слезами; все ее тело сотрясала нервная дрожь. — В моем доме, где Волчий Шаг уже давно ждет меня. Я назначила ему прийти в одиннадцать.

Часы пробили полночь.

— Он ждет до сих пор?

— Да.

— В какой комнате?

— Его провели в гостиную.

— В каком месте гостиной он находится?

— Он стоит подле камина.

— А ларец?

— На столе перед ним. Ах!

— Что такое?

— Нужно поскорее выпроводить его. Господин де Шарни, который собирался вернуться только завтра, из-за сегодняшних событий переменил планы. Я вижу его. Он уже в Севре. Выпроводите сыщика, граф не должен его видеть.

— Ваше величество, вы все слышали. Где дом графини де Шарни в Версале?

— Где вы живете, графиня?

— На бульваре Королевы, ваше величество.

— Прекрасно.

— Ваше величество, вы слышали ее слова. Ларец принадлежит мне. Угодно ли королю, чтобы он был возвращен владельцу?

— Немедленно, сударь.

И король, заслонив кресло, в котором сидела г-жа де Шарни, ширмой, позвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказания.

Это странное времяпрепровождение, избранное королем в тот самый момент, когда подданные подкапывались под его трон, эта любознательность ученого по отношению к удивительному явлению природы, выказанная в тот самый момент, когда Франция стояла на пороге важнейшего политического явления — превращения монархии в демократию, это самозабвение монарха, оставившего попечение о собственных делах в разгар страшной бури, безусловно вызвало бы улыбку на лицах величайших мыслителей эпохи, уже три месяца бившихся над решением мучившей их проблемы.

За окнами дворца бушевал мятеж, а Людовик, забыв об ужасных происшествиях 14 июля, о взятии Бастилии, о гибели де Флесселя, де Лонэ и де Лома, о настроениях в Национальном собрании, готовом восстать против королевской власти, — забыв обо всем этом, предался разрешению вопроса сугубо частного, и разгадка этой тайны волновала короля ничуть не меньше, чем судьба королевства.

Поэтому, отдав гвардейскому капитану приказание отправиться за ларцом, он немедленно возвратился к Жильберу, который тем временем освобождал графиню от излишнего магнетического воздействия, чтобы ее сомнамбулические конвульсии сменились спокойным сном.

Через мгновение графиня уже спала спокойно и безмятежно, словно младенец в колыбели. Тогда Жильбер одним движением руки велел ей открыть глаза и привел ее в состояние экстаза.

Тут перед доктором и королем престала во всем своем великолепии изумительная красота Андре. Кровь ее, совершенно очистившись от земной скверны, отлила от щек, которые мгновением раньше окрашивала румянцем, а сердце начало биться с обычной размеренностью; лицо ее вновь побледнело и матовым цветом стало напоминать лица красавиц Востока; взор открытых чуть шире обычного глаз устремился к небу; слегка раздувавшиеся ноздри, казалось, вдыхали неземные ароматы, наконец, губы, в отличие от щек нисколько не побледневшие и сохранившие свой ярко-алый цвет, приоткрылись и обнажили два ряда жемчужных зубов, чуть влажных и оттого еще более блестящих.

Голову графиня с неизъяснимым, почти ангельским изяществом легонько откинула назад.

Казалось, будто ее неподвижный взгляд, устремленный в одну, очень далекую точку, достигает подножия престола Господня.

Короля это зрелище ослепило. Жильбер, вздохнув, отвел глаза: он не устоял против желания сообщить Андре эту сверхчеловеческую красоту, и теперь, уподобившись Пигмалиону, но Пигмалиону, вдвойне несчастному, ибо, зная о бесчувственности прекрасной статуи, был устрашен творением своих рук.

Даже не повернув головы, он жестом приказал Андре закрыть глаза.

Король пожелал, чтобы Жильбер объяснил ему причины этого чудесного состояния, в котором душа отделяется от тела и, вольная, счастливая, богоподобная, воспаряет над земными страданиями.

Подобно всем подлито высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: "Я не знаю". Он признался королю в своем неведении: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.

— Вот, доктор, еще одна загадка, которую природа хранит для ученых мужей грядущих поколений, — сказал король, выслушав признание Жильбера. — Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.

— Да, ваше величество, — отвечал Жильбер с улыбкой, — во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей как следует не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.

— Кто же обучил вас этой науке? — спросил король. — Месмер?

— О ваше величество, — снова улыбнулся Жильбер, — я наблюдал удивительнейшие свершения этой науки за десять лет до того, как имя Месмера стало известно французам.

— Скажите же мне, по-вашему, этот Месмер, взбудораживший весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы употребляете более простые средства. Я кое-что слышал об опытах Месмера, Делона и Пюисепора. Вы ведь наверняка тоже знаете все эти рассказы и можете отличить правду от вздора.

— Да, ваше величество, я следил за всеми этими спорами.

— И какого же вы мнения о пресловутом чане?

— Да простит мне ваше величество, если на все вопросы об искусстве магнетизма я отвечу сомнением в том, что магнетизм — искусство.

— Неужели это не так?

— Да, магнетизм не искусство, но это сила, страшная сила, подавляющая свободную волю, разлучающая душу с телом, предающая тело сомнамбулы во власть магнетизера и лишающая спящего способности и даже воли к сопротивлению. Я, ваше величество, наблюдал удивительные явления, я сам творил немало удивительного — и все же я сомневаюсь.

— Как, вы сомневаетесь? Вы творите чудеса — и сомневаетесь?!

— Нет, сейчас я не сомневаюсь. В настоящую минуту доказательство существования неслыханной, неведомой силы у меня перед глазами. Но стоит этому доказательству исчезнуть, стоит мне очутиться дома, остаться наедине с книгами, со всеми достижениями человеческой науки за три тысячи лет, как я снова начинаю сомневаться.

— А ваш учитель, доктор? Он тоже сомневался?

— Быть может, но он был не так откровенен, как я, и не сознавался в этом.

— Вы учились у Делона? Или у Пюисепора?

— Нет, ваше величество, нет. Мой учитель был на голову выше тех, кого вы назвали. На моих глазах он творил подлинные чудеса, особенно когда дело касалось ран; я не знаю науки, в которой он не был бы сведущ. Он постиг секреты египетских ученых, проник в тайны древней ассирийской цивилизации: то был мудрый ученый, грозный философ, в ком жизненная опытность соединялась с непреклонной волей.