— Вы, как всегда, правы, но скажите: когда вы окажетесь вблизи короля, могу я рассчитывать на вас?

— Всецело, лишь бы вы не отклонялись от политики, о которой мы с вами условимся.

— Что можете вы мне обещать взамен?

— Что я дам вам знать, когда придет пора подать в отставку.

Неккер пристально взглянул на Жильбера, а затем произнес, помрачнев:

— В самом деле, это величайшая услуга, какую преданный друг может оказать министру, ибо это последняя услуга.

И, сев за стол, он принялся за письмо к королю. Жильбер тем временем перечитывал полученную от Неккера бумагу, повторяя:

— Графиня де Шарни? Кто бы это мог быть?

— Возьмите, сударь, — сказал Неккер через несколько минут, подавая Жильберу лист бумаги.

Жильбер взял его и прочел следующее:

"Государь,

Вашему величеству, без сомнения, надобно иметь верного человека, с которым можно говорить о делах. Покидая короля, я оставляю ему мой последний дар, оказываю последнюю услугу, посылая к нему доктора Жильбера. Я не раз говорил Вашему Величеству, что доктор Жильбер не только один из опытнейших на свете медиков, но и автор памятной записки "Правление и политика", которая произвела на Ваше Величество столь сильное впечатление.

Припадаю к стопам Вашего Величества.

Барон де Неккер".

Неккер не поставил под письмом даты и, запечатав его простой печатью, отдал Жильберу.

— Итак, — сказал он на прощание, — я сейчас в Брюсселе, не правда ли?

— Да, разумеется, более чем когда-либо. Впрочем, завтра утром я дам вам знать о себе.

Барон условленным образом постучал по панно, и на пороге вновь возникла г-жа де Сталь, на этот раз державшая в руке не только ветку гранатового дерева, но и брошюру доктора Жильбера, заголовок которой она не без одобрительного кокетства показала автору.

Жильбер простился с г-ном де Неккером, поцеловал руку баронессе, проводившей его до дверей кабинета, и вышел.

Он направился к фиакру, где все — Питу и Бийо на переднем сиденье, кучер на козлах и даже лошади на подгибающихся ногах — крепко спали.

Свидание Жильбера с г-жой де Сталь и г-ном де Неккером длилось около полутора часов. Жильбер возвратился в Париж в четверть десятого, приказал везти его прямо на почтовую станцию, нанял там экипаж с лошадьми и, отправив Бийо и Питу отдыхать от треволнений в маленькую гостиницу на улице Тиру, где Бийо обычно останавливался во время приездов в Париж, поскакал в Версаль.

Было уже поздно, но Жильбера это не останавливало. Люди его склада испытывают настоящую потребность в действии. Поездка его могла и не принести пользу, но он предпочитал бесполезную поездку сидению на месте: для нервических характеров неизвестность мучительнее самой ужасной реальности.

В Версаль он прибыл в половине одиннадцатого. Обычно в эту пору здесь все спало глубоким сном, но в тот вечер весь Версаль бодрствовал: сюда только что докатились отзвуки того потрясения, от которого еще дрожал Париж.

Французские гвардейцы, королевские телохранители и швейцарцы, собравшись кучками на всех перекрестках главных улиц, вели беседы меж собой или с теми гражданами, чья приверженность королю не вызывала сомнений.

Дело в том, что Версаль испокон веков был городом роялистов. Вера в монархию, если не в монарха, в крови у здешних жителей. Живя подле королей и милостями королей, под сенью их великолепия, вечно вдыхая пьянящий аромат королевских лилий, видя блеск золототканых одежд и сияние августейших улыбок, жители мраморно порфирного Версаля чувствуют и себя немного королями; даже сегодня, когда мрамор обрастает мхом, а между плитами пробивается трава, когда с деревянных панелей осыпается последняя позолота, когда в парках стоит могильная тишина, Версаль — этот обломок падшей королевской власти — не изменяет своему прошлому и, утратив возможность гордиться могуществом и богатством, стремится сохранить, по крайней мере, поэзию печальных воспоминаний и властное очарование меланхолии.

Итак, в ночь с 14 на 15 июля 1789 года, как мы сказали, весь Версаль глухо волновался, ожидая, как примет король Франции это оскорбление, нанесенное его короне, этот удар, нанесенный его власти.

Мирабо своим ответом г-ну де Дре-Брезе дал королевской власти пощечину.

Народ взятием Бастилии ранил ее в сердце.

Тем не менее люди недалекие и близорукие долго не раздумывали, особенно военные, привыкшие видеть во всяком событии победу либо поражение грубой силы; для них речь шла просто-напросто о том, чтобы пойти походом на Париж: тридцать тысяч солдат и двадцать орудий быстро собьют с парижан спесь и прекратят их буйное торжество.

Никогда еще у королевской власти не было столько советчиков: каждый высказывал свое мнение вслух, на людях.

Самые умеренные говорили:

— Все очень просто.

Нетрудно заметить, что эту формулировку у нас употребляют, как правило, именно тогда, когда все очень сложно.

— Все очень просто, — говорили эти мудрецы, — для начала следует получить от Национального собрания санкцию, в которой оно не откажет. С недавнего времени позиция его сделалась весьма обнадеживающей для всех французов; оно так же мало заинтересовано в буйстве низов, как и в злоупотреблениях верхов.

Собрание объявит четко и ясно, что бунт — преступление, что горожанам не следует браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор.

Вооруженный этой декларацией, которая несомненно будет получена от Национального собрания, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан.

Тогда тучи рассеются, королевская власть возвратит себе первейшее из своих прав, народ вспомнит о том, что его долг — послушание, и все пойдет, как шло от века.

Так рассуждали в большинстве своем завсегдатаи Курла-Рен, Елисейских полей и бульваров.

Однако на Плас-д’Арм и в окрестностях казарм раздавались иные речи.

Там сновали люди пришлые, с умными лицами и загадочным взглядом; они кстати и некстати изрекали таинственные пророчества, преувеличивали и без того грозные новости и проповедовали почти не таясь соблазнительные идеи, которые вот уже два месяца волновали Париж и будоражили предместья.

Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их страданиях, о грубом презрении к ним монархии. О несчастиях народа им говорили:

— Народ борется уже восемь столетий, и чего он добился? Ничего. У него нет социальных прав, нет и прав политических; его положение ничем не лучше, чем у фермерской коровы, у которой отбирают теленка, чтобы отвести на бойню, отбирают молоко, чтобы продать на рынке, отбирают жизнь, чтобы получить мясо и кожу. В конце концов монархия под давлением обстоятельств принуждена была пойти на уступки и созвать представителей сословий; но сегодня, когда представители эти собрались в Париже, что делает монархия? Она давит на них с самого первого дня работы Генеральных штатов. Если Национальное собрание все-таки было создано, то произошло это против воли короля. Так вот: раз наши парижские братья оказали нам такую грозную помощь, подтолкнем Национальное собрание вперед. Каждый его шаг на политическом поприще, где идет сражение, — наша победа; это расширение наших владений, это приумножение нашего богатства, это освящение наших прав. Вперед, граждане! Вперед! Бастилия не что иное, как форпост тирании! Форпост взят, осталось захватить самую крепость!

В укромных уголках собирались иные сборища, говорились иные речи. Те, кто их произносил, принадлежали, бесспорно, к высшему сословию; их белые руки и изысканный выговор выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье.

— Народ! — призывали эти ораторы. — Узнай правду: тебя обманывают и те, что просят тебя отступить назад, и те, что толкают тебя вперед. Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании? Стал ли ты богаче с тех пор, как у тебя есть представители? Прибавилось ли у тебя хлеба с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать декреты? Нет; итак, оставь, брось политику и теории, измышленные книгочеями. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб и еще раз хлеб; в нем благополучие твоих детей, спокойствие твоей жены. Кто даст тебе все это? Король с твердым характером, молодым умом, великодушным сердцем. Людовик Шестнадцатый не таков, Людовик Шестнадцатый попал под власть жены, бессердечной Австриячки. Тебе нужен другой король. Это… Подумай сам; отыщи подле трона того, кто может сделать Францию счастливой, того, кто навлек на себя ненависть королевы именно тем, что портит ей всю игру, кто любит французов и любим ими.