С этими словами Питу продолжал бежать; он мчался быстрее и быстрее, летел сломя голову.

Ибо, подталкиваемый сомнением, этой первой половиной ревности, Питу был уже не просто двуногим: он казался одной из крылатых машин, которые так хорошо задумывали, но увы! так плохо воплощали великие мастера древности, например Дедал.

Питу как две капли воды походил на соломенных человечков с руками из камышовых тростинок, что крутятся от ветра в витринах игрушечников: ручки, ножки, головка — все болтается, все летит.

Длинные ноги Питу отмеряли по пять футов — шире шагать он не мог; руки его, похожие на два валька, разрезали воздух как весла. Всем лицом — ртом, ноздрями, глазами — он вбирал воздух и с шумом выдыхал его.

Ни одна лошадь не бежала бы так неистово.

Ни один лев не преследовал бы добычу так яростно.

Питу оставалось пробежать еще пол-льё, когда он увидел Катрин; пока она проехала четверть льё, Питу успел пробежать эти пол-льё.

Значит, он мчался в два раза быстрее, чем лошадь, бежавшая рысью.

Наконец он поравнялся с ней.

Теперь он шел за Катрин не просто ради того, чтобы любоваться ею, он следил за ней.

Она солгала. С какой целью?

Не имеет значения; чтобы добиться над ней некоторого превосходства, надо поймать ее на лжи.

Питу не раздумывая ринулся в папоротник и колючки, пробивая себе дорогу каской и рубя кусты саблей.

Однако теперь Катрин ехала шагом, поэтому время от времени слуха ее достигал треск сломанных веток, заставлявший настораживаться и лошадь и хозяйку.

Тогда Питу, не теряя Катрин из виду, останавливался и переводил дух; он хотел рассеять подозрения.

И все же долго это длиться не могло — и не продлилось.

Питу вдруг услышал, как лошадь Катрин заржала и ей ответила другая лошадь.

Вторую лошадь пока не было видно.

Но как бы там ни было, Катрин хлестнула Малыша веточкой остролиста, и Малыш, который на мгновение перевел дух, помчался крупной рысью.

Он бежал так быстро, что пять минут спустя его хозяйка поравнялась со всадником, который так же спешил ей навстречу, как она спешила к нему.

Катрин умчалась так неожиданно, что бедный Питу застыл на месте, только приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Впрочем, было слишком далеко, и он ничего не увидел.

Однако, даже и не видя, он почувствовал, как на лице Катрин выступил румянец, как дрожь радости пронизала все ее тело, как заблестели, засверкали ее глаза, обыкновенно такие мягкие, такие спокойные. Для Питу это было как электрический разряд.

Питу не мог различить черты всадника, но по его повадке, по зеленому бархатному охотничьему рединготу, по шляпе с широкой лентой, по непринужденной и грациозной посадке головы заключил, что он занимает высокое положение в обществе, и сразу подумал о красивом молодом человеке, умелом танцоре из Виллер-Котре. Сердце Питу, губы, все его естество содрогнулось, и он прошептал имя Изидора де Шарни. Это и вправду был Изидор.

Питу издал вздох, похожий на рычание, и, снова углубившись в чащу, вскоре оказался в двадцати шагах от влюбленных, слишком занятых друг другом, чтобы тревожиться о том, откуда шум, что они слышат: четвероногое животное или двуногое.

Впрочем, молодой человек все-таки обернулся в сторону Питу, приподнялся на стременах и огляделся вокруг рассеянным взглядом.

Но в это мгновение Питу бросился ничком на землю.

Потом он прополз как змея еще шагов десять и прислушался.

— Добрый день, господин Изидор, — говорила Катрин.

"Господин Изидор! — прошептал Питу. — Я так и знал".

Он вдруг почувствовал во всем теле страшную усталость от всей той работы, которую сомнение, недоверие и ревность заставили его проделать за последний час.

Молодые люди остановились друг против друга, отпустив поводья и взявшись за руки; они не двигались, трепещущие, безмолвные и улыбающиеся, тем временем как две лошади, несомненно привыкшие друг к другу, ласково терлись ноздрями и перебирали ногами, топча придорожный мох.

— Вы сегодня припозднились, господин Изидор, — сказала Катрин, нарушая молчание.

"Сегодня, — повторил Питу. — Похоже, в другие дни он не опаздывает".

— Это не моя вина, дорогая Катрин, — отвечал молодой человек. — Утром я получил письмо от брата и должен был сразу ответить, оттого и задержался. Но не беспокойтесь, завтра я буду более точным.

Катрин улыбнулась, и Изидор еще нежнее пожал руку девушки.

Увы! Это пожатие острыми шипами вонзилось в сердце бедного Питу.

— Так у вас новости из Парижа? — спросила она.

— Да.

— Ну что ж! У меня тоже, — сказала она с улыбкой. — Разве вы недавно не говорили, что, если с двумя людьми, которые любят друг друга, случается нечто подобное, это называется сродством душ?

— Верно. А каким образом вы получили вести, моя прекрасная Катрин?

— Через Питу.

— Что это за зверь — Питу? — спросил молодой дворянин с непринужденным и игривым видом, отчего краска, разлившаяся по щекам Питу, приобрела малиновый оттенок.

— Но вы же прекрасно знаете: Питу — тот бедный малый, которого отец взял на ферму и который как-то в воскресенье провожал меня на танцы.

— Ах да! — сказал дворянин, — тот, у которого коленки как узлы на салфетке?

Катрин засмеялась. Питу почувствовал унижение, отчаяние. Он приподнялся на руках, посмотрел на свои мосластые ноги, потом со вздохом снова упал ничком.

— Ладно уж, — сказала Катрин, — не будьте чересчур строги к бедному Питу. Знаете, что он мне сегодня предлагал?

— Нет, расскажите же мне, моя красавица.

— Он хотел проводить меня в Ферте-Милон.

— А вы туда и не собирались?

— Нет, ведь я же знала, что вы меня ждете здесь; между прочим, на самом деле это мне чуть не пришлось вас ждать.

— Ах! Знаете, вы только что произнесли королевские слова, Катрин?

— Правда? Я и не подозревала.

— Зачем же вы отказались от предложения этого прекрасного рыцаря, он бы нас славно позабавил.

— Пожалуй, даже слишком славно, — со смехом отвечала Катрин.

— Вы правы, Катрин, — сказал Изидор, глядя на прекрасную фермершу: в глазах его светилась любовь.

И он спрятал зардевшееся лицо девушки у себя на груди.

Питу закрыл глаза, чтобы не видеть, но он забыл заткнуть уши, чтобы не слышать; звук поцелуя достиг его слуха.

Питу в отчаянии стал рвать на себе волосы, как делает зачумленный на картине Гро, изображающей Бонапарта во время посещения больных чумой в Яффе.

Когда Питу пришел в себя, он увидел, что молодые люди пустили лошадей шагом и медленно удаляются.

Последнее, что услышал Питу, были слова Катрин:

— Да, вы правы, господин Изидор, погуляем часок; лошадь у меня быстрая, и я нагоню этот час… Это доброе животное, — добавила она со смехом, — оно никому ничего не расскажет.

Все было кончено, видение померкло, в душе Питу воцарилась тьма, как воцарялась она и в природе; бедный малый рухнул в вересковые заросли и дал волю отчаянному и истинному горю.

Ночная прохлада привела его в чувство.

— Я не вернусь на ферму, — решил он. — Там меня ждут унижения и насмешки; там я буду есть хлеб женщины, что любит другого, и этот другой, как это ни обидно, красивее и богаче меня. Нет, мое место не в Пислё, а в Арамоне, на моей родине, где люди, быть может, не заметят, что у меня колени, как узлы на салфетке.

Питу потер свои крепкие длинные ноги и зашагал в сторону Арамона, до которого, хотя Питу об этом и не подозревал, уже докатилась его слава, а также слава его каски и сабли, и где его ждало если не счастье, то, по крайней мере, достойное поприще.

Но, как известно, безоблачное счастье не является непременным уделом смертных.

Однако, вернувшись в Виллер-Котре около десяти часов вечера, через шесть часов после того, как он ушел оттуда, и успев за это время совершить огромное путешествие, которое мы попытались описать, Питу, несмотря на охватившую его тоску, все-таки сообразил, что лучше ему остановиться на постоялом дворе "Дельфин" и спать в кровати, нежели под открытым небом в лесу у подножия какого-нибудь бука или дуба.