— Неужели, — спросила королева с отчаянием, — вы полагаете, что это единственное, оставшееся нам?

— Да, но не будем спешить, государыня, не будем опережать наших врагов, ибо, утомленные бурными событиями, мы все равно кончим этим сном.

И снова молчание, на этот раз еще более безысходное, повисло над собеседниками.

Они сидели рядом. Они касались друг друга, и все же их разделяла бескрайняя пропасть: то были их мысли, устремлявшиеся по волнам будущего в разные стороны.

Королева первой возвратилась к тому, с чего они начали беседу, но возвратилась окольным путем. Пристально взглянув на графа, она спросила: о

— Послушайте, сударь… я должна задать вам последний вопрос о нас… но обещайте сказать мне все, все, все как есть, понимаете?

— Спрашивайте, государыня.

— Вы можете поклясться, что вернулись сюда только ради меня?

— О, вы в этом сомневаетесь!

— Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?

— Госпожа де Шарни?

— Послушайте: я знаю, что она собиралась куда-то ехать, я знаю, что ей пришла в голову какая-то мысль… Поклянитесь мне, граф, что вы вернулись не ради нее.

В эту минуту кто-то постучал, а точнее, поскребся в дверь.

— Войдите, — сказала королева.

Вошла камеристка.

— Государыня, — сказала она, — король отужинал.

Граф удивленно взглянул на Марию Антуанетту.

— Что ж тут удивительного? — отвечала она, пожав плечами. — Разве королю не нужно ужинать?

Оливье нахмурил брови.

— Передайте королю, — продолжала королева, ничуть не смутившись, — что я слушаю рассказ о парижских происшествиях, а когда дослушаю, приду поделиться с ним новостями.

Затем она обратилась к де Шарни:

— Вернемся к нашей беседе; король отужинал — следует дать ему время переварить съеденное.

Появление камеристки на мгновение прервало беседу, но нисколько не уменьшило двойной ревности, мучившей Марию Антуанетту: женщина ревновала к любви, королева — к власти.

Поэтому, хотя могло показаться, что беседа ее с графом подошла к концу, на самом деле она только начиналась и вот-вот грозила стать куда более резкой, чем прежде: так в сражении после пристрелки наступает недолгое затишье, а потом артиллерия открывает решающий огонь по всему фронту.

Впрочем, дело зашло так далеко, что граф, казалось, желал объяснения так же горячо, как и королева, поэтому, лишь только они снова остались одни, он заговорил первым.

— Вы спрашиваете, — сказал он, — не ради ли госпожи де Шарни я вернулся? Значит, ваше величество, вы забыли о наших клятвах и о том, что я человек чести.

— Да, — отвечала королева, поникнув головой, — да, мы дали друг другу клятву; да, вы человек чести; да, вы обещали принести себя в жертву моему счастью; и эта-то клятва мучит меня сильнее всего, ибо, принося себя в жертву моему счастью, вы одновременно приносите в жертву прекрасную, благородную женщину… — и тем умножаете наши преступления.

— О государыня, вы чересчур строги. Признайте, по крайней мере, что я сдержал слово, что я ничем не погрешил против закона чести.

— Да, вы правы, простите меня, я схожу с ума.

— Не зовите преступлением то, что является плодом случая и необходимости. Нам обоим нелегко дался этот брак, но лишь он мог спасти честь королевы. Мне остается нести его бремя, что я и делаю последние четыре года.

— Да! — воскликнула королева. — Неужели выдумаете, что я не вижу ваших мук, не понимаю вашей печали, скрытой под покровом глубочайшего уважения? Неужели вы думаете, что я не замечаю всего этого?

— Умоляю вас, государыня, — сказал граф с поклоном, — уведомляйте меня обо всем, что вы видите, дабы, если сам я страдаю недостаточно и недостаточно страданий причиняю другим, мои беды и беды тех, кто терпит муки по моей вине, сделались вдвое горше от сознания моего несовершенства сравнительно с вами.

Королева протянула графу руку. Как все исходящее из сердца искреннего и страстного, слова этого человека были исполнены неодолимой силы.

— Итак, государыня, распоряжайтесь мною, не бойтесь, заклинаю вас: я к вашим услугам.

— О да, да, я знаю, что не права; простите меня, все, что вы сказали, — правда. Но если вы скрываете где-то вдали кумир, которому под покровом тайны курите фимиам, если есть в мире уголок, где живет женщина, которую вы обожаете… О! я не смею произнести это слово, оно пугает меня, я сознаю это, когда составляющие его слоги достигают моих ушей. Так вот, если вы храните в своей душе эту тайну, не забывайте, что в глазах всего света и в ваших собственных вы супруг молодой и прекрасной женщины, вы окружаете ее заботой и вниманием, опорой этой женщине служит не только ваша рука, но и ваше сердце.

Оливье нахмурил брови, и чистые его черты на мгновение исказила судорога.

— Что же вам угодно, государыня? — спросил он. — Чтобы я отдалил от себя графиню де Шарни? Вы молчите: значит, таково ваше желание? Что ж! Я готов исполнить вашу волю; но ведь вам известно, что она одна в целом свете, она сирота! Ее отец, барон де Таверне, умер несколько лет назад, как добропорядочный дворянин старого времени, не желавший видеть того, что происходит в наше время; ее брат Мезон-Руж, как вам известно, навещает сестру не чаще одного раза в год, целует ее, отдает вашему величеству почтительный поклон и исчезает неведомо куда.

— Да, все это мне известно.

— Не забывайте, государыня, что, если бы Бог призвал меня к себе, графиня де Шарни могла бы вернуть себе свою девичью фамилию, и ни один из чистейших ангелов небесных не смог бы отыскать в ее снах, речах, помыслах ничего, что пристало замужней женщине.

— О, конечно, конечно, — сказала королева, — я знаю, что ваша Андре — сама сущий ангел, сошедший с небес, я знаю, что она достойна любви. Поэтому я и думаю, что у нее есть будущее, а у меня — нет. О, прошу вас, граф, более ни слова. Я говорю с вами не так, как пристало королеве, простите меня. Я забываюсь, но что же делать?.. В душе моей не умолкает голос, поющий мне о счастье, радости, любви, и мрачные голоса, предвещающие несчастья, войну, смерть, не способны заглушить его. Это голос моей юности, оставшейся далеко в прошлом. Простите меня, Шарни, я больше никогда не буду молодой, я больше никогда не буду улыбаться, никогда не буду любить.

Несчастная женщина устремила горящий взор на свои тонкие, исхудавшие руки, и по щекам ее скатились два алмаза — две королевские слезы.

Граф вновь упал на колени.

— Государыня, заклинаю вас всеми святыми, — сказал он, — прикажите мне покинуть вас, бежать, умереть, но не принуждайте меня смотреть, как вы плачете.

Произнося эти слова, граф сам с трудом подавлял рыдания.

— Не буду, — сказала Мария Антуанетта, выпрямившись и с полной прелести улыбкой тряхнув головою.

Очаровательным жестом она откинула назад густые пудреные волосы, рассыпавшиеся по ее белоснежной лебединой шее.

— Да, да, я больше не буду вас огорчать, забудем обо всех этих безумствах. Боже мой! Как странно: королеве надо быть такой сильной, а женщина так слаба. Вы ведь только что из Парижа, правда? Давайте поговорим. Вы мне уже что-то рассказывали, но я все забыла; а ведь дело, кажется, очень серьезно, не так ли, господин де Шарни?

— Хорошо, государыня, вернемся к политике; то, о чем я вам расскажу, действительно весьма серьезно; да, я прибыл из Парижа, где присутствовал при падении королевской власти.

— Я была права, возвращаясь к серьезному разговору, но вы слишком щедры, граф. Удавшийся мятеж вы называете падением королевской власти. Неужели взятие Бастилии означает гибель королевства?! О господин де Шарни, вы забываете, что Бастилия была построена лишь в четырнадцатом веке, а королевская власть существует в мире уже шесть тысяч лет.

— Я рад бы, государыня, обольщаться иллюзиями и, вместо того чтобы печалить ваше величество, утешить вас самыми радостными известиями. К несчастью, всякий инструмент умеет издавать лишь те звуки, для которых он предназначен.