— В таком случае, хоть я всего лишь женщина, попробую поддержать и вразумить вас.

— Увы! Я только об этом и мечтаю.

— Парижане взбунтовались, не так ли?

— Да.

— Сколько народу участвует в мятеже?

— Из каждых пятнадцати — дюжина.

— Откуда вам это известно?

— О, тут нет ничего мудреного: народ составляет двенадцать пятнадцатых французской нации; две пятнадцатых приходится на дворянство и одна — на духовенство.

— Расчет точен, граф; цифры вы выучили назубок. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

— Господина де Неккера, государыня.

— Значит, — весело подытожила королева, — пословица не лжет: бойся друга, как врага. Что ж, если желаете, можете выслушать мой расчет.

— Я весь внимание.

— Шесть пятнадцатых из этих двенадцати — женщины, не так ли?

— Да, ваше величество, но…

— Не перебивайте меня. Итак, шесть пятнадцатых — женщины, столько же остается на долю мужчин, но из них две пятнадцатых — старики, беспомощные либо равнодушные; это не слишком много?

— Нет.

— Остаются четыре пятнадцатых, из которых, вы не можете этого опровергнуть, половину составляют трусы и люди умеренные. Заметьте, я льщу французской нации. Итак, остаются две пятнадцатых; допустим, все эти люди сильные, отважные, воинственные и озлобленные. Но ведь следует подсчитать, сколько человек из них находится в Париже? Бунтуют-то только парижане, их и предстоит усмирить.

— Да, государыня, однако…

— Опять однако… Погодите, вы ответите мне позже.

Господин де Шарни поклонился.

— Итак, — продолжала королева, — по моим расчетам, две пятнадцатых Парижа — это сто тысяч человек. Вы согласны?

На сей раз граф промолчал.

Королева заговорила вновь:

— Так вот, против этой сотни тысяч парижан, плохо вооруженных, недисциплинированных, необученных, нерешительных, ибо совесть их нечиста, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, а также офицеров, подобных вам, господин де Шарни; с ними пребудет благословение Господне и моя душа, которую легко растрогать, но трудно разбить.

Граф по-прежнему молчал.

— Неужели вы полагаете, что при таких условиях один мой солдат не стоит двух простолюдинов?

Шарни молчал.

— Скажите же, отвечайте, каково ваше мнение? — нетерпеливо потребовала королева.

— Государыня, — произнес наконец граф, оставляя по приказу королевы свою почтительную сдержанность, — если сто тысяч человек, предоставленных самим себе, буйных и плохо вооруженных, а именно таковы парижане, сойдутся с вашими пятьюдесятью тысячами солдат на поле боя, то они будут разгромлены в полчаса.

— Вот видите! — сказала королева. — Значит, я права.

— Подождите. Дело обстоит совсем иначе. Во-первых, мятежников в Париже не сотня тысяч, а целых пять сотен.

— Пятьсот тысяч?

— Именно. В ваших расчетах вы не приняли во внимание женщин и детей. О королева Франции! О гордая и отважная женщина! Парижские простолюдинки ни в чем не уступят мужчинам; быть может, настанет день, когда они заставят вас считать их демонами.

— Что вы хотите сказать, граф?

— Государыня, знаете ли вы, какую роль играют женщины в гражданских войнах?! Нет? В таком случае я расскажу вам об этом, и вы убедитесь, что два солдата против одной женщины — это еще немного.

— Вы с ума сошли, граф!

Де Шарни грустно улыбнулся.

— Видели ли вы парижанок во время штурма Бастилии, когда под огнем, под пулями они призывали мужчин взяться за оружие, грозили кулаками вашим закованным в доспехи швейцарцам, выкрикивали проклятия над убитыми, поднимая и призывая к бою живых? Видели ли вы, как они варят смолу, катят пушки, одаривают храбрых воинов патронами, а робких — патронами с поцелуем в придачу? Знаете ли вы, что по подъемному мосту, ведущему в Бастилию, прошло столько же женщин, сколько мужчин? Знаете ли вы, что, пока мы с вами ведем беседу, они орудуют кирками, разрушая стены Бастилии? О государыня, примите в расчет парижских женщин, примите в расчет их, а заодно и детей: они отливают пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа; примите их в расчет, ибо пуля, отлитая ребенком, убьет вашего лучшего генерала; сабля, наточенная им, подкосит ваших лучших лошадей; а камень, брошенный им с высоты, разобьет головы вашим драгунам и гвардейцам. Примите в расчет и стариков, государыня, ибо если они уже не в силах поднять шпагу, они в силах послужить щитом своим сыновьям. В штурме Бастилии, ваше величество, участвовали и старики; знаете ли вы, что делали эти старики, которых вы не принимаете в расчет? Они становились впереди юношей, и те целились во врага из-за их спин, так что пули ваших швейцарцев впивались в тела бессильных стариков, служивших крепостной стеной мужчинам в расцвете лет. Примите стариков в расчет, ибо это они вот уже три сотни лет передают из рода в род рассказы о насилии, которому подвергались их матери, о полях, потравленных во время господской охоты, о бедствиях их сословия, страждущего под пятой феодалов; и, наслушавшись этих рассказов, сыновья хватают топоры, дубины, ружья — все, что есть под рукой, и отправляются убивать, заряженные стариковскими проклятиями, как пушка заряжена порохом и ядрами. В этот час в Париже все — мужчины, женщины, старики, дети — славят свободу, избавление от гнета. Примите в расчет всех, кто кричит, государыня, а их в Париже восемьсот тысяч душ.

— Триста спартанцев, господин де Шарни, победили армию Ксеркса, не так ли?

— Да, но сегодня на месте трехсот спартанцев — восемьсот тысяч парижан, а на месте армии Ксеркса — ваши пятьдесят тысяч солдат.

Побагровев от гнева и стыда, королева воздела стиснутые кулаки к небу.

— О, пусть я лишусь трона, пусть ваши пятьсот тысяч парижан растерзают меня в клочья, лишь бы мне не слышать подобных речей от человека из рода де Шарни, от преданного мне слуги!

— Если этот человек говорит вам подобные вещи, государыня, значит, он видит в этом свой долг, ибо в жилах этого де Шарни нет ни капли крови, что не была бы достойна его предков и не принадлежала бы вам.

— В таком случае пусть он идет вместе со мной на Париж и вместе со мной погибнет.

— Погибнет с позором, — подхватил граф, — не оказав сопротивления. Мы даже не сможем начать сражение, мы растворимся в ночи, как филистимляне или амалекитяне. Идти на Париж! Да знаете ли вы, что в тот час, когда мы войдем в Париж, дома обрушатся на нас, словно волны Красного моря на фараона; имя ваше будет проклято французами, а дети зарезаны, как волчата.

— Как же мне погибнуть, граф? — надменно спросила королева. — Научите, прошу вас.

— Как гибнут жертвы, государыня, — почтительно отвечал г-н де Шарни, — как гибнут королевы, улыбаясь и прощая тем, кто отнимает у них жизнь. Ах, если бы у вас было пятьсот тысяч таких слуг, как я! Тогда я сказал бы вам: "Отправимся в поход сегодня же ночью, отправимся немедля, и завтра вы воцаритесь в Тюильри, завтра вы возвратите себе трон!".

— О! — вскричала королева. — Неужели вы, моя главная надежда, отчаялись в победе?

— Да, государыня, я отчаялся, ибо вся Франция поддерживает Париж, ибо ваша армия, даже если она победит в Париже, не сумеет совладать с Лионом, Руаном, Лиллем, Страсбуром, Нантом и сотней других ощетинившихся городов. Будем мужественны, государыня, спрячем шпагу в ножны!

— А я-то старалась собрать вокруг себя самых отважных воинов, а я-то пыталась вдохнуть мужество в их сердца! — воскликнула королева.

— Если вы не согласны со мной, государыня, прикажите — и этой же ночью мы двинемся на Париж. Вам стоит сказать только одно слово.

В голосе графа звучало такое самоотвержение, что королева испугалась сильнее, чем если бы он проявил строптивость; в отчаянии, не в силах совладать с собственным надменным нравом, она бросилась на софу.

Наконец, подняв голову, она спросила:

— Граф, вам угодно, чтобы я ничего не предпринимала?

— Я имею честь дать вашему величеству именно такой совет.