Если бы господину генералу Лафайету было угодно приказать, чтобы все подобные незаконные запасы оружия перешли в распоряжение коммун в соответствии с числом людей, годных к военной службе, я, со своей стороны, взялся бы поставить арамонскому арсеналу, по меньшей мере, тридцать стволов.

Это единственный способ положить предел контрреволюционным проискам аристократов и врагов нации.

Ваш согражданин и покорнейший слуга

Анж Питу".

Закончив свое послание, Питу заметил, что ни слова не сказал фермеру о его доме и семье.

Бийо, конечно, был новый Брут, но не до такой же степени! Впрочем, писать Бийо о Катрин значило либо солгать, либо разорвать ему сердце и разбередить свежие раны в душе самого Питу.

Подавив вздох, Анж приписал внизу:

"P.S. Госпожа Бийо и мадемуазель Катрин, а также все домочадцы пребывают в добром здравии и шлют господину Бийо свой привет".

Таким образом он не опорочил ни себя, ни других. Показав посвященным белый конверт, которому предстояло отправиться в Париж, командующий арамонскими войсками ограничился немногословным заключением.

— Вот, — сказал он и пошел на почту.

Ответ не заставил себя ждать.

Через день в Арамон примчался гонец на лошади и спросил г-на Анжа Питу.

Событие это произвело великий шум, возбудило великую тревогу, а затем вселило в душу ополченцев великие надежды.

Курьер прискакал на взмыленном коне.

Он был одет в мундир штаба парижской национальной гвардии.

Судите же сами о том, как встретили его арамонцы и как взволновался при известии о его прибытии Анж Питу.

Бледный, трепещущий, он приблизился к высокому гостю и взял пакет, который протянул ему офицер, и протянул, не будем скрывать, с улыбкой.

В пакете находился ответ г-на Бийо, писанный рукою Жильбера.

Бийо рекомендовал Питу быть более умеренным в изъявлении патриотизма.

Далее он сообщал, что прилагает к письму приказ генерала де Лафайета, скрепленный подписью военного министра, приказ же этот предписывает вооружить арамонскую национальную гвардию.

Наконец, он извещал, что посылает письмо с офицером, который направляется в Суасон и Лан для того, чтобы и тамошняя национальная гвардия не осталась безоружной. Приказ генерала де Лафайета гласил:

"Сим предписывается всем гражданам, владеющим более чем одним ружьем и более чем одной саблей, предоставить излишнее оружие в распоряжение воинских частей, созданных в коммунах.

Данный приказ подлежит исполнению на всей территории провинции".

Зардевшись от радости, Питу поблагодарил офицера; тот снова улыбнулся и немедленно продолжил свой путь.

Питу был на вершине блаженства: он получил приказ от самого генерала де Лафайета, да еще с подписью министра.

И что самое поразительное, приказ этот полностью совпадал с намерениями и желаниями самого Питу.

Описать действие, которое произвело появление парижского курьера на тех, кто избрал Питу командующим, нам не под силу. Мы даже не станем пытаться это делать.

Скажем лишь одно: взглянув на взволнованные лица и горящие глаза арамонцев, увидев, как услужливо и почтительно стали они держать себя с Анжем Питу, самый скептический наблюдатель уверился бы, что нашему герою суждено великое будущее.

Избиратели все как один изъявили желание осмотреть и ощупать министерскую печать, на что получили милостивое разрешение Питу.

Затем, когда кругом остались только посвященные, Питу произнес следующую речь:

— Сограждане, планы мои, как я и предвидел, осуществились. Я написал генералу де Лафайету о вашем желании образовать отряд национальной гвардии и поставить во главе этого отряда меня. И что же? Вот надпись на конверте, присланном мне из министерства.

Тут он предъявил своим бойцам конверт, на котором стояло:

"Съёру Анжу Питу,

командующему национальной гвардией Арамона".

— Итак, — продолжал Питу, — генерал Лафайет знает о моем назначении на пост командующего национальной гвардией и одобряет его. Следовательно, генерал де Лафайет и военный министр знают также о вашем вступлении в ряды национальной гвардии и одобряют его.

Громкий вопль радости и восхищения потряс стены лачуги, где жил Питу.

— Что же касается оружия, я знаю, как его добыть. Прежде всего следует выбрать лейтенанта и сержанта. Мне нужна будет их помощь.

Новоявленные гвардейцы нерешительно переглянулись.

— Может, ты их и назовешь, Питу? — попросил Манике.

— Мне этим заниматься не подобает, — с достоинством ответил Питу, — выборы должны проходить свободно; выберите людей на названные мною посты самостоятельно, да действуйте с умом. Больше мне вам сказать нечего. Ступайте!

Произнеся эти слова с поистине королевским величием, Питу отослал своих солдат и, как новый Агамемнон, остался наедине с собственными мыслями.

Он смаковал свою славу, а избиратели тем временем оспаривали один у другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.

Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были названы; первый пост достался Дезире Манике, второй — Клоду Телье. Затем гвардейцы возвратились к Питу, и командир утвердил своих командиров в новых должностях.

Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:

— Теперь, господа, не будем терять ни минуты.

— Да, да, начнем учения! — воскликнул один из самых рьяных бойцов.

— Погодите, — возразил Питу, — прежде чем приступить к учениям, нужно раздобыть ружья.

— Совершенно верно, — подтвердили командиры.

— Но разве нельзя, пока нет ружей, тренироваться на палках?

— Мы должны быть настоящими солдатами, — отвечал Питу, который при виде всеобщего воодушевления особенно ясно осознал свою неспособность обучить кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, — а когда солдаты, учатся стрелять из палок, — это просто смешно; зачем же выставлять себя на посмешище?

— Он прав! — поддержали гвардейцы своего командующего. — Нам нужны ружья!

— В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, — приказал Питу, — а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.

Войско отвечало почтительным согласием.

— До темноты еще целых шесть часов. Этого более чем достаточно, чтобы отправиться в Виллер-Котре, сделать там все, что требуется, и вернуться домой. Итак, вперед! — крикнул Питу.

И штаб арамонской армии тронулся в путь.

Дабы удостовериться, что все происходящее ему не снится, Питу перечел письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера, в первый раз совершенно ускользнувшую от его внимания:

"Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?

Отчего Себастьен не пишет отцу?".

Почтенный аббат Фортье даже не догадывался, какие тучи собираются над его головой в результате тонких дипломатических маневров Питу, покровительствуемого первыми людьми государства.

Он спокойно беседовал с Себастьеном, стремясь внушить ему, что дурное общество грозит неминуемой гибелью добродетели и невинности, что Париж — страшная пучина, где развратились бы сами ангелы, если бы — подобно тем, что заблудились по дороге в Гоморру, — не поспешили вернуться на небо; с ужасом вспоминая визит падшего ангела Питу, аббат со всем красноречием, на какое он был способен, убеждал Себастьена оставаться добрым и верным роялистом.

Причем, сразу скажем, под словами "добрый и верный роялист" аббат разумел совсем не то, что доктор Жильбер.

Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних и тех же слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая — разумеется, безотчетно — сына против отца.

Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.

Странная вещь! В том возрасте, когда, по словам поэта, дети — мягкая глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго западают им в душу, Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.