Байи подошел к окну.

Он увидел горящие глаза, увидел ножи, пики, косы и мушкеты, блестевшие на солнце. Не прошло и десяти минут, как народ запрудил всю площадь. К тем, кто сопровождал Фуллона и о ком говорил Питу, прибавились любопытные: они сбежались к Гревской площади, привлеченные шумом.

Двадцать тысяч глоток изрыгали крики:

— Фуллон, Фуллон!

Тут стало видно, что не менее сотни человек, бегущих впереди разъяренной толпы, указывают этой орущей массе на дверь, за которой скрылся Фуллон; преследователи тотчас принялись вышибать эту дверь пинками, прикладами ружей, рычагами, и вскоре она распахнулась.

Из двери вышла охрана ратуши и двинулась навстречу наступающим, которые поначалу отпрянули, испугавшись штыков, и перед ратушей образовалось большое пустое пространство.

Стража, не теряя самообладания, разместилась на ступенях.

Впрочем, офицеры отнюдь не угрожали, но ласково увещевали толпу и пытались ее успокоить.

Байи едва не потерял голову. Бедный астроном впервые столкнулся со взрывом народного гнева.

— Что делать? — спрашивал он у выборщиков, — что делать?

— Судить его! — отозвалось несколько голосов.

— Невозможно судить под напором толпы.

— Проклятье! — вскричал Бийо. — У нас достанет солдат, чтобы защищаться?

— У нас нет и двухсот человек.

— Значит, необходимо подкрепление.

— О, если бы господин де Лафайет знал, что здесь происходит! — воскликнул Байи.

— Так сообщите ему.

— Как это сделать? Кто решится переплыть это людское море?

— Я! — ответил Бийо и шагнул к двери.

Байи остановил его.

— Безумец, — сказал он, — взгляните в окно. Первая же волна поглотит вас. Если вы вправду хотите пробраться к господину Лафайету, спуститесь через черный ход, да и то я не поручусь, что это вам удастся. Впрочем, попытайтесь!

— Попробую, — просто ответил Бийо.

И он стремглав помчался искать Лафайета.

Однако нарастающий гул толпы свидетельствовал, что страсти на площади накалялись: это была уже не ненависть, но ярость; люди уже не угрожали, но брызгали слюной от злобы.

Крики "Долой Фуллона!", "Смерть Фуллону!" сталкивались, словно смертоносные снаряды во время бомбардировки; людское море волновалось, грозило прихлынуть и смести стражу с ее поста.

И в толпе этой все громче звучали призывы к расправе.

Смерть грозила не только Фуллону, но и защищавшим его выборщикам.

— Они упустили пленника! — говорили одни.

— Надо войти внутрь! — говорили другие.

— Спалим ратушу!

— Вперед! Вперед!

Байи понял, что, раз г-н де Лафайет не появляется, у выборщиков остается единственное средство: выйти на площадь, смешаться с толпой и попытаться переубедить самых рьяных сторонников жестоких мер.

— Фуллон! Фуллон! — звучал несмолкающий крик, нескончаемый рев разъяренной толпы.

Она готовилась к штурму; стены ратуши не выдержали бы натиска.

— Сударь, — сказал Байи Фуллону, — если вы не покажетесь толпе, эти люди подумают, что мы помогли вам бежать; они взломают дверь, ворвутся сюда и найдут вас — тогда я уже ни за что не ручаюсь.

— Я не думал, что меня так люто ненавидят, — сказал Фуллон, бессильно опустив руки.

Опираясь на Байи, он с трудом добрел до окна.

Его появление было встречено страшным воплем. Стражу оттеснили, двери высадили; людской поток устремился по лестницам, коридорам, залам и в одно мгновение запрудил их.

Приказав оставшимся у него солдатам охранять пленника, Байи пытался успокоить вырвавшихся.

Он хотел объяснить им, что расправа не имеет ничего общего с правом и правосудием.

После неслыханных усилий, после того, как он двадцать раз рисковал собственной головой, ему это удалось.

— Да! Да! — закричали наступающие. — Пусть его судят! Пусть судят! Но пусть повесят!

Тут в ратушу прибыл наконец в сопровождений Бийо г-н де Лафайет.

При виде трехцветного плюмажа — он начал его носить одним из первых — толпа в ратуше затихла.

Главнокомандующий национальной гвардии пробился сквозь толпу и еще более решительно повторил то, что только что сказал Байи.

Речь его убедила всех, кто мог ее слышать, и здесь, в зале заседаний, дело Фуллона было пока что выиграно.

Но те двадцать тысяч, что находились на улице, не слышали слов Лафайета и продолжали неистовствовать.

— Успокойтесь! — закричал Лафайет, который полагал, что впечатление, произведенное им на тех, кто его окружает, естественно распространяется и на остальных. — Успокойтесь! Этот человек будет предан суду.

— Да! — кричала толпа в ратуше.

— Итак, я отдаю приказ отвести его в тюрьму, — продолжал Лафайет.

— В тюрьму! В тюрьму! — раздался дружный рев.

Генерал сделал знак страже, и она подтолкнула пленника вперед.

Толпа на улице ничего не поняла, кроме того, что добыча перед ней. Никому и в голову не приходило, что добычу могут отнять.

Эта толпа, так сказать, почуяла приближающийся запах свежего мяса.

Бийо вместе с несколькими выборщиками и с самим Байи подошли к окну, чтобы посмотреть, как городская гвардия ведет пленника через площадь.

По пути Фуллон лепетал жалкие слова, плохо скрывавшие сильный страх.

— О великодушный народ! — заискивающе говорил он, спускаясь по лестнице. — Я ничего не боюсь, ведь я среди моих сограждан.

Под градом насмешек и оскорблений он вышел из-под мрачных сводов и внезапно очутился на верху лестницы, спускающейся на площадь: свежий воздух и солнце хлынули ему в лицо.

И тут из двадцати тысяч глоток вырвался единодушный вопль, вопль ярости, рев угрозы, рычанье ненависти. Этим взрывом охрану оторвало от земли, отнесло, разметало в разные стороны, тысяча рук схватила Фуллона и потащила в зловещий угол под фонарем — гнусной и жестокой виселице, орудию гнева, который народ именовал своим правосудием.

Бийо, глядя на все это из окна, кричал, призывая гвардейцев исполнить свой долг, ему вторили выборщики. Но гвардейцы были бессильны справиться с разбушевавшейся толпой.

Лафайет в отчаянии выбежал из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, гигантским озером разлившейся между ним и фонарем.

Взбираясь на каменные тумбы, чтобы лучше видеть, цепляясь за окна, за выступы зданий, за любую неровность, зеваки жуткими криками еще сильнее возбуждали действующих лиц страшного спектакля.

Преследователи играли со своей жертвой, словно стая тигров с беззащитной добычей.

Все дрались за Фуллона. Наконец люди поняли, что, если они хотят сполна насладиться его агонией, надо распределить роли, в противном случае он будет тут же растерзан на части.

Поэтому одни стали держать Фуллона, у которого не было уже даже сил кричать. Другие, сорвав с него галстук и разодрав одежду, накинули ему на шею веревку. Третьи, взобравшись на фонарь, спустили оттуда веревку, и их товарищи накинули ее на шею бывшему министру.

Затем его с веревкой на шее и связанными за спиной руками приподняли и показали толпе.

Когда толпа вдоволь налюбовалась на страдальца и вдоволь похлопала в ладоши, был дан сигнал, и Фуллон, бледный, окровавленный, под гиканье, внушавшее ему больший страх, чем сама смерть, взвился к железной длани фонаря.

Наконец-то все, кто до сих пор ничего не мог разглядеть, увидели врага, реющего над толпой.

Раздались новые выкрики: это были возгласы недовольства: зачем так быстро убивать Фуллона?

Палачи пожали плечами и молча указали на веревку.

Веревка была старая, сильно обтрепанная.

Когда повешенный начал биться в предсмертных судорогах, последние нити окончательно перетерлись, веревка оборвалась и полузадушенный Фуллон рухнул на мостовую.

Это была лишь прелюдия к казни, лишь преддверие смерти.

Все ринулись к жертве; но никто уже не боялся, что Фуллон может убежать: падая, он сломал ногу ниже колена.

И все же послышалась брань — нелепая и никак не заслуженная: палачей обвиняли в неумении, а ведь они, напротив, были столь хитроумны, что выбрали ветхую, отслужившую свой срок веревку в надежде, что она перетрется.