Король поднял голову; обычно лицо его было бесстрастно, но тут он слегка нахмурил брови.

— Простите меня, ваше величество, — сказал Жильбер, — я врач. Когда я имею дело с тяжелой болезнью, я стараюсь быть немногословным.

— Вы, стало быть, придаете большое значение сегодняшнему бунту.

— Ваше величество, это не бунт, это революция.

— И вы хотите, чтобы я примирился с мятежниками, с убийцами? Ведь что ни говори, они взяли Бастилию силой — это мятеж; они зарезали господина де Лонэ, господина де Лома и господина де Флесселя — это все убийства.

— Я хотел бы, чтобы вы отличали одних от других, ваше величество. Те, кто взял Бастилию, — герои; те, кто убил господина де Флесселя, господина де Лома и господина де Лонэ, — преступники.

Король слегка покраснел, но румянец тут же сошел с его щек, губы побледнели, а на лбу заблестели капельки пота.

— Вы правы, сударь. Вы настоящий врач или, точнее, хирург, ибо режете по живому. Но вернемся к вам. Вас зовут доктор Жильбер, не так ли? Во всяком случае, сочинения ваши были подписаны этим именем.

— Ваше величество, для меня большая честь убедиться, что у вас такая хорошая память, хотя, по правде говоря, гордиться мне нечем.

— От чего же?

— Оттого, что совсем недавно имя мое, по всей вероятности, было произнесено в присутствии вашего величества.

— Не понимаю.

— Шесть дней назад я был арестован и заключен в Бастилию. Меж тем, как я слышал, ни один важный арест не производится без вашего ведома.

— Вы? В Бастилию?! — вскричал король, широко раскрыв глаза.

— Вот запись о моем водворении в крепость, ваше величество. Заключенный туда, как я уже имел честь доложить вашему величеству, шесть дней назад по приказу короля, я вышел оттуда сегодня в три часа пополудни по милости народа.

— Сегодня?

— Да, ваше величество. Разве вы не слышали пушек?

— Разумеется, слышал.

— Ну так вот: пушки отворили мне двери.

— Я охотно порадовался бы этому, — пробормотал король, — если бы пушки эти стреляли по одной лишь Бастилии. Но они ведь стреляли еще и по королевской власти.

— О ваше величество, не превращайте тюрьму в воплощение принципа. Скажите, напротив того, что вы рады взятию Бастилии, ибо отныне станет невозможно творить именем короля беззакония вроде тех, жертвой которых стал я.

— Но, сударь, в конце концов ваш арест имел какие-то причины?

— Насколько мне известно, ваше величество, ни одной; меня схватили сразу после моего возвращения во Францию и тут же заключили в тюрьму — вот и все.

— Правду сказать, сударь, — мягко укорил Жильбера Людовик XVI, — немного эгоистично с вашей стороны говорить со мной о ваших невзгодах, меж тем как я нуждаюсь в разговоре о моих.

— Дело в том, ваше величество, что мне необходимо услышать от вас только одно слово.

— Какое?

— Да или нет: причастны ли вы к моему аресту?

— Я не знал о вашем возвращении во Францию.

— Я счастлив это слышать, ваше величество; в таком случае я могу заявить во всеуслышание, что зло, творимое вашим именем, чаще всего совершается без вашего ведома, а тем, кто в этом усомнится, приведу в пример себя.

— Доктор, — улыбнулся король, — вы проливаете бальзам на мои раны.

— О ваше величество! Бальзама у меня сколько угодно.

Больше того, если вы захотите, я залечу вашу рану, ручаюсь вам в этом.

— Если я захочу! Какие могут быть сомнения?

— Но нужно, чтобы вы были тверды в своем желании.

— Я буду тверд.

— Прежде чем связывать себя словом, ваше величество, прочтите слова, стоящие на полях записи о моем заключении в Бастилию.

— Какие слова? — спросил король с тревогой.

— Вот какие.

Жильбер подал королю страницу тюремной книги.

Король прочел: "По требованию королевы…".

Он нахмурился.

— Королевы! — сказал он. — Неужели вы попали в немилость к королеве?

— Государь, я уверен, что ее величество знает меня еще меньше, чем вы.

— Но все-таки чем-то вы, должно быть, провинились: просто так в Бастилию не отправляют.

— Выходит, что отправляют, раз я оказался там.

— Но вас послал ко мне господин Неккер и он же подписал указ о заключении вас под стражу?

— Совершенно верно.

— В таком случае подумайте как следует. Поройтесь в вашем прошлом. Быть может, вы вспомните какое-либо обстоятельство, о котором вы и сами забыли.

— Порыться в прошлом? Да, ваше величество, я сделаю это, и сделаю вслух; не тревожьтесь, я не отниму у вас много времени. С шестнадцати лет я работал без устали. Я был учеником Жан Жака, соратником Бальзамо, другом Лафайета и Вашингтона и, с тех пор как покинул Францию, не совершал не только преступлений, но даже ошибок. Сделавшись достаточно сведущим в науках, чтобы лечить больных и раненых, я всегда старался помнить, что отвечаю перед Богом за каждую свою мысль, за каждый свой поступок. Поскольку Господь позволил мне спасать людские жизни, я проливал кровь лишь во имя человечности, беря в руку скальпель хирурга, и всегда готов был отдать свою кровь, чтобы облегчить страдания моего больного или спасти его; когда я лечил людей, я всегда находил для них слова утешения, а нередко и протягивал руку помощи. Так прошло пятнадцать лет. Бог благословил мои усилия: большинство моих пациентов выздоровели; все они лобызали мне руки в знак благодарности. Тех же, кто умер, осудил на смерть сам Господь. Нет, ваше величество, оглядывая мою жизнь за те пятнадцать лет, что я провел вне Франции, я ни в чем не могу себя упрекнуть.

— В Америке вы знались с защитниками новых идей и проповедовали эти идеи в своих сочинениях.

— Да, ваше величество, и оценивать их я предоставлял королям и их подданным.

Король промолчал.

— Теперь, ваше величество, — продолжал Жильбер, — жизнь моя вам известна; я никого не обидел, никого не оскорбил — ни нищего, ни королеву, и пришел к вашему величеству, дабы узнать, за что меня наказали.

— Я поговорю с королевой, господин Жильбер, но скажите: неужели вы полагаете, что указ о заключении вас под стражу исходил непосредственно от нее?

— Я вовсе этого не утверждаю, ваше величество; напротив, я думаю, что королеве принадлежит лишь приписка на полях письма о моем аресте.

— Вот видите! — воскликнул Людовик с крайне довольным видом.

— Да, но вы ведь понимаете, ваше величество, что, если королева делает приписку, значит, она приказывает.

— А кем написана эта бумага? Дайте-ка взглянуть.

— Взгляните, ваше величество, — сказал Жильбер.

И он протянул королю листок с просьбой о заключении под стражу.

— Графиня де Шарни! — воскликнул король. — Как, значит, вы были арестованы по ее желанию! Но чем же вы обидели бедняжку де Шарни?

— Еще сегодня утром, ваше величество, я не знал даже имени этой дамы.

Людовик провел рукою по лбу.

— Шарни! — прошептал он. — Шарни — сама нежность, само целомудрие, сама невинность!

— В таком случае, ваше величество, — засмеялся Жильбер, — выходит, что я оказался в Бастилии по воле этих трех священных добродетелей.

— О, я выясню, в чем тут дело, — сказал король и дернул шнурок звонка.

Вошел слуга.

— Узнайте, не у королевы ли графиня де Шарни, — приказал Людовик.

— Ваше величество, — отвечал слуга, — госпожа графиня только что прошла по галерее и направилась к своей карете.

— Бегите за ней и попросите ее зайти ко мне в кабинет по важному делу.

Затем, обернувшись к Жильберу, он спросил:

— Я угадал ваше желание, сударь?

— Да, — отвечал Жильбер, — и я приношу вашему величеству тысячу благодарностей.

В ожидании графини де Шарни Жильбер укрылся в оконной нише.

Что же до короля, то он расхаживал по комнате, размышляя о делах государственных, о настойчивости этого Жильбера, под чье влияние он, как ни странно, подпал в пору, когда ничто, кроме новостей из Парижа, казалось бы, не должно было его интересовать.