Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.

Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.

Несмотря на обилие часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не обратив на себя ничьего внимания.

В Бычьем глазу его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец взглянул на нее. Он получил строжайший приказ никого не допускать к королю, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:

— Сударь, приказ недвусмысленный, но очевидно, что в нем случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен, а вы, должно быть, прибыли к его величеству с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.

Жильбер вошел.

Король проводил этот вечер не в своих покоях, а в зале совета, где принимал депутацию национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.

Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить их предложения с королевским советом. Так он и поступил.

Депутаты ожидали его решения на галерее, следя сквозь матовые стекла дверей за гигантскими тенями королевских советников, чьи движения казались угрожающими.

Это фантасмагорическое зрелище наводило их на мысль, что ответ будет неблагоприятный.

Подозрения их оправдались: король коротко ответил, что назначит буржуазной милиции командиров, а войскам, стоящим на Марсовом поле, прикажет отойти.

Что до его присутствия в Париже, сказал он, то этой милости мятежный город сможет удостоиться лишь тогда, когда возвратится к полной покорности.

Депутаты молили, требовали, заклинали. Король отвечал, что сердце его разрывается от боли, однако ничего другого он обещать не может.

Удовлетворенный этим минутным торжеством, этой демонстрацией власти, которой он уже не обладал, Людовик XVI возвратился в свои покои.

Там его ждал Жильбер. Подле него стоял королевский телохранитель.

— В чем дело? — спросил король.

Гвардеец подошел к нему, и, пока он объяснял Людовику XVI причины, побудившие его нарушить приказ, Жильбер, уже много лет не видевший короля, безмолвно и пристально глядел на человека, которого Господь поставил у кормила власти в тот самый момент, когда на Францию обрушились жесточайшие бури.

Короткое толстое тело, вялое и лишенное величественности; дряблое и невыразительное лицо; тусклая молодость, борющаяся с ранней старостью; могучая плоть, подавляющая посредственный ум, которому лишь память о знатнейшем происхождении сообщала некое подобие величия, — для физиогномиста, штудировавшего Лафатера, для магнетизера, читавшего в книге будущего вместе с Бальзамо, для философа, мечтавшего вместе с Жан Жаком, наконец, для путешественника, перед чьим взором прошли бесчисленные человеческие племена, все это значило одно: вырождение, оскудение, бессилие, гибель.

Поэтому Жильбер наблюдал это печальное зрелище с волнением, и его источником было не почтение, но мука.

Король приблизился к нему.

— Сударь, вы привезли письмо от господина де Неккера?

— Да, ваше величество.

— Ах! — воскликнул король, словно прежде сомневался в правдивости слов гвардейца. — Скорей давайте его сюда.

Он произнес эти слова как утопающий, когда он кричит: "Тону! Помогите!".

Жильбер протянул королю письмо. Людовик схватил его и быстро пробежал глазами, а затем приказал гвардейцу:

— Оставьте нас, господин де Варикур.

Гвардеец вышел.

Комнату освещала единственная лампа; казалось, король предпочитал полумрак, ибо не хотел, чтоб посторонние могли прочесть тайные мысли на его лице, выражавшем не столько озабоченность, сколько скуку.

— Сударь, — сказал он, устремив на Жильбера гораздо более пристальный и проницательный взгляд, чем тот ожидал, — верно ли, что вы автор столь поразивших меня записок?

— Да, ваше величество.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два, ваше величество, но научные занятия и жизненные невзгоды старят. Считайте меня человеком преклонных лет.

— Отчего вы медлили прийти ко мне?

— Оттого, ваше величество, что я не имел никакой нужды высказывать вам лично те взгляды, которые мог более свободно и непринужденно высказать на бумаге.

Людовик XVI задумался.

— Других причин у вас не было? — спросил он подозрительно.

— Нет, ваше величество.

— Однако, если я не ошибаюсь, по некоторым признакам вы могли понять, что я отношусь к вам весьма благосклонно.

— Ваше величество имеет в виду то свидание, которое пять лет назад в конце моей первой записки я имел дерзость назначить королю, попросив его поставить в восемь часов вечера лампу перед окном, дабы я мог знать, что он прочел мое сочинение.

— Ну и?.. — спросил король, очень довольный.

— И в назначенный день и час лампа стояла на том самом месте, на каком я просил вас ее поставить.

— А после?

— После я видел, как чья-то рука трижды приподняла и опустила ее.

— А после?

— После я прочел в "Газете": "Тот, кого лампа трижды позвала к себе, может явиться за наградой к тому, кто трижды поднимал лампу".

— Объявление было составлено именно в этих выражениях, — подтвердил король.

— Да, вот оно, — сказал Жильбер, доставая из кармана газету, где пять лет назад было напечатано только что пересказанное им объявление.

— Превосходно, просто превосходно, — сказал король, — я давно ждал вас, а встретились мы в то время, когда я уже потерял надежду вас увидеть. Добро пожаловать, вы, как хороший солдат, явились в разгар боя.

Затем, взглянув на Жильбера более внимательно, он продолжал:

— Знаете ли вы, сударь, что для короля это дело не совсем обычное — чтобы тот, кому предложено прийти за наградой, не поспешил предъявить на нее права?

Жильбер улыбнулся.

— Отвечайте-ка, отчего вы не пришли? — потребовал Людовик XVI.

— Оттого, что я не заслуживал никакой награды, ваше величество.

— Как это?

— Я француз, я люблю свою страну, ревностно забочусь о ее благоденствии, полагаю свою судьбу неразрывно связанной с судьбой тридцати миллионов моих сограждан, поэтому, трудясь ради них, я трудился и ради себя. А эгоизм, ваше величество, награды не достоин.

— Это все парадоксы! У вас наверняка имелась другая причина!

Жильбер промолчал.

— Говорите, сударь, я этого хочу.

— Быть может, ваше величество, вы угадали верно.

— Выходит, вы полагали, что дело плохо, и выжидали? — спросил король с тревогой.

— Выжидал, чтобы дела пошли еще хуже. Да, ваше величество, вы угадали верно.

— Я люблю честность, — сказал король, тщетно старавшийся скрыть свое смущение, ибо от природы он был робок и легко краснел. — Итак, вы предсказали королю падение и боялись очутиться под обломками.

— Нет, ваше величество, ибо в тот самый момент, когда стало ясно, что падение неизбежно, я не убоялся опасности.

— Да, да, вы приехали от Неккера и говорите точно как он. Опасность! Опасность! Разумеется, теперь приближаться ко мне опасно. А где, кстати, сам Неккер?

— Полагаю, что совсем рядом и ждет приказаний вашего величества.

— Тем лучше, он мне понадобится, — сказал король со вздохом. — В политике упрямство ни к чему. Думаешь, что поступаешь хорошо, а выходит, что поступаешь плохо, а если поступаешь в самом деле хорошо, все равно слепой случай все путает: планы-то были отличные, а толку никакого нет.

Король еще раз вздохнул; Жильбер пришел ему на помощь.

— Ваше величество, — сказал он, — вы рассуждаете превосходно, но сейчас самое важное — заглянуть в будущее так, как этого до сих пор никто не делал.