Готовность народа обойтись без короля удивляет его, более того — приводит в замешательство.

— Как! — восклицает он. — Вы собираетесь объявить королю войну и принудить его покинуть нас?

— Мой генерал, — отвечал оратор, — мы любим и почитаем короля; нам было бы весьма досадно, если бы он нас покинул, ведь мы его очень любим. Но, в конце концов, если это случится, у нас останется дофин.

— Господа, господа, — убеждает Лафайет, — берегитесь: вы затрагиваете интересы короны, а мой долг — стоять на страже интересов короля.

— Мой генерал, — возражает с поклоном солдат национальной гвардии, — мы готовы отдать за вас всю кровь до последней капли. Но народ несчастен, корень зла в Версале, надо отправиться туда и привезти короля в Париж, так хочет народ.

Лафайет видит, что ему придется действовать на свой страх и риск. Он никогда не отступал перед этой необходимостью.

Он выходит на середину ратушной площади и хочет обратиться к народу с речью, но крики "В Версаль! В Версаль!" заглушают его голос.

Вдруг со стороны улицы Корзинщиков доносится громкий гул. Народ увидел Байи, который направляется в ратушу. Навстречу ему со всех сторон летят крики: "Хлеба! Хлеба! В Версаль! В Версаль!".

Спешившийся Лафайет теряется в толпе; он чувствует, что волна людского моря вздымается все выше и вот-вот поглотит его.

Он расталкивает толпу, чтобы пробиться к своему коню, как утопающий разрезает волну, чтобы доплыть до утеса.

Он добирается до коня, вскакивает в седло и пускает его к крыльцу; но дорога к ратуше перекрыта: люди стоят стеной.

— Черт возьми, господин генерал, — кричат они, — вы останетесь с нами!

Тем временем вся площадь продолжает кричать: "В Версаль! В Версаль!".

Лафайет не знает, на что решиться. Да, конечно, отправляясь в Версаль, он может принести пользу королю; но сможет ли он управлять всей этой толпой, побуждающей его идти в Версаль? Совладает ли он со всеми этими волнами, которые выбили почву у него из-под ног и с которыми он сражается, чтобы спасти свою собственную жизнь?

Вдруг по ступеням крыльца сбегает какой-то человек; он пробирается сквозь толпу с письмом в руке, так ловко работая руками, ногами и в особенности локтями, что быстро находит Лафайета.

Это неутомимый Бийо.

— Вот, генерал, — говорит он, — вам письмо от Трехсот. Так называют выборщиков.

Сломав печать, Лафайет пытается прочесть письмо про себя, но двадцать тысяч человек кричат в один голос:

— Письмо! Письмо!

И Лафайету приходится читать вслух. Он знаком требует тишины. В то же мгновение на смену оглушительному шуму как по мановению волшебной палочки приходит тишина, так что слышно каждое его слово. Лафайет читает письмо:

"Учитывая обстоятельства и желание народа и в ответно представление господина главнокомандующего о неизбежности этого шага, уполномочиваем господина главнокомандующего и даже приказываем ему отправиться в Версаль.

Четыре комиссара Коммуны будут его сопровождать".

Бедный Лафайет не писал никакого представления господам выборщикам, которые с радостью взвалили на него часть ответственности за грядущие события, но парижане подумали, что он и в самом деле писал представление, и, поскольку это вполне отвечало их желаниям, закричали:

— Да здравствует Лафайет!

Тогда Лафайет, бледнея, повторил в свой черед:

— В Версаль!

Пятнадцать тысяч мужчин последовала за ним; на лицах их была написана решимость — молчаливая, но гораздо более страшная, чем у ушедших раньше женщин.

Всем этим людям предстояло соединиться в Версале, чтобы потребовать у короля крохи, упавшие со стола королевской гвардии во время оргии в ночь с 1 на 2 октября.

В Версале, как водится, ничего не знали о том, что происходит в Париже.

Ее величество, приняв участие в описанном нами празднестве и во всеуслышание одобрив его, на следующий день отдыхала.

У нее была армия; у нее были сеиды; она сочла своих врагов; она рвалась в бой.

Разве не обязана она была отомстить за поражение 14 июля?

Разве не обязана она была вычеркнуть из памяти двора и из своей собственной это путешествие короля в Париж, откуда он вернулся с трехцветной кокардой на шляпе?

Бедняжка! Она совершенно не была готова к путешествию, которое предстояло совершить ей самой.

Со времени своей размолвки с Шарни она ни разу не говорила с ним наедине. Она старалась обходиться с Андре по-прежнему; ее обида была недолгой, но в сердце соперницы дружеские чувства угасли навсегда.

Что до Шарни, она смотрела в его сторону лишь тогда, когда ей нужно было отдать ему какой-нибудь приказ.

Впрочем, немилость не распространялась на всю семью Шарни, и утром того самого дня, когда парижане вышли из Парижа и направились в Версаль, многие видели, как королева ласково беседует с юным Жоржем де Шарни, младшим из трех братьев, тем самым, который, не в пример Оливье, давал королеве в день взятия Бастилии столь воинственные советы.

И правда, около девяти утра, когда этот молодой офицер шел по галерее, желая сообщить ловчему, что король собирается на охоту, Мария Антуанетта, выходя из часовни после мессы, заметила его и окликнула.

— Куда это вы так спешите, сударь? — спросила она.

— Как только я заметил ваше величество, я перестал спешить, — ответил Жорж, — напротив того, я остановился и смиренно ждал, надеясь, что ваше величество удостоит меня словом.

— Это не мешает вам, сударь, ответить, куда вы направляетесь.

— Ваше величество, — сказал Жорж, — я в свите короля; его величество уехал на охоту и поручил мне договориться с ловчим, куда собаки будут гнать дичь.

— Ах, король сегодня снова на охоте? — удивилась королева, глядя на мрачные черные тучи, надвигающиеся со стороны Парижа. — Напрасно он поехал. Погода, можно сказать, зловещая, не правда ли, Андре?

— Да, ваше величество, — рассеянно ответила молодая женщина.

— А вы другого мнения, сударь?

— О нет, ваше величество, но королю так угодно.

— Да будет воля короля в лесах, как на дорогах, — пошутила королева со своей природной веселостью, которую не смогли победить ни сердечные невзгоды, ни политические события. — Дай ему Бог хотя бы это, — прибавила она тихо, обращаясь к Андре, и потом громко осведомилась у Жоржа:

— Вы не могли бы мне сказать, где охотится король?

— В Мёдонских лесах, ваше величество.

— Ну что ж, сопровождайте и берегите его.

В это мгновение вошел граф де Шарни. Он мягко улыбнулся Андре и, покачав головой, осмелился сказать королеве:

— Этот совет мой брат будет помнить не только среди забав, но и среди опасностей.

Услышав знакомый голос, Мария Антуанетта, стоявшая спиной к двери, вздрогнула и обернулась:

— Я бы очень удивилась, — заметила она с презрительной резкостью, — если бы эти слова сказал кто-нибудь, кроме графа Оливье де Шарни.

— Почему, ваше величество? — почтительно осведомился граф.

— Потому что вы пророчите несчастье, сударь.

Андре увидела, что граф побледнел, и тоже побледнела.

Он молча поклонился.

Затем, взглянул на жену, казавшуюся удивленной его бесстрастностью, и произнес:

— Я действительно очень несчастлив, ибо разучился говорить с королевой, не оскорбляя ее.

Он подчеркнул слово "разучился", как опытный актер на театре подчеркивает важные слова.

Королева с ее тонким слухом не могла не уловить смысла, который вкладывал Шарни в это слово.

— Разучился? — живо переспросила она. — Что значит "разучился"?

— Я, кажется, вдобавок неудачно высказался, — простодушно произнес Шарни и вновь взглянул на Андре.

На этот раз королева перехватила его взгляд.

Теперь пришел ее черед побледнеть; сжав зубы от гнева, она сказала:

— Слова дурны, когда дурны намерения.

— Ухо враждебно, когда враждебна мысль.