Но два арамонца не дали себя ослепить ни цитатой, ни этим хвастливым замечанием.

— Право, Клод, мы выбрали славного командира, он всего боится, — сказал Дезире.

Клод покачал головой.

Питу заметил, что может упасть в их глазах. Он вспомнил, что фортуна любит смелых.

— Ну ладно, — сказал он, — там видно будет.

— Так ты берешь на себя ружья?

— Я берусь… попробовать.

Негромкий ропот сменился одобрительным шепотом.

"Ну вот, эти люди уже командуют мной еще до того, как я стал их командиром. Что же будет потом?" — подумал Питу.

— Попробовать недостаточно, — сказал Клод, качая головой.

— Если этого недостаточно, иди и забирай сам, — рассердился Питу. — Я передаю тебе мою власть. Иди подольстись к аббату Фортье и его плетке.

— Стоило возвращаться из Парижа с саблей и каской, — презрительно произнес Манике, — чтобы бояться плетки.

— Сабля и каска ведь не кираса, а даже если бы были кирасой, аббат Фортье со своей плеткой быстро нашел бы какое-нибудь место, которое она не закрывает.

Клод и Дезире, кажется, поняли это замечание.

— Ну же, Питу, сынок! — сказал Клод.

"Сынок" — дружеское обращение, что было в большом ходу в этих местах.

— Что ж, ладно! — согласился Питу. — Но чтоб слушались меня, черт возьми!

— Вот увидишь, какие мы послушные, — сказал Клод, подмигивая Дезире.

— Только, — прибавил Дезире, — не забудь о ружьях.

— Решено, — сказал Питу.

Честолюбие заставляло его храбриться, но в глубине души он был встревожен.

— Обещаешь?

— Клянусь.

Питу простер руку, два его спутника тоже, и на поляне при свете звезд три арамонца, невинные подражатели Вильгельма Телля и его сподвижников, провозгласили начало восстания в департаменте Эна.

Все дело в том, что Питу провидел в конце своих трудов счастливую возможность покрасоваться в мундире командира национальной гвардии и вызвать если не раскаяние, то хотя бы размышления у мадемуазель Катрин.

Избранный на почетный пост таким образом, Питу вернулся домой, мечтая о путях и средствах раздобыть оружие для своих тридцати трех национальных гвардейцев.

В эту ночь Питу был так занят нежданно свалившейся на его голову честью, что даже забыл обойти свои силки.

На следующий день он вооружился каской и саблей и отправился в Виллер-Котре.

На городских часах било шесть утра, когда Питу пришел на площадь перед замком и тихо постучал в маленькую дверь, выходившую в сад аббата Фортье.

Питу постучал достаточно сильно, чтобы успокоить свою совесть, но недостаточно сильно, чтобы его услышали в доме.

Он надеялся получить таким образом четверть часа отсрочки и за это время украсить цветами ораторского искусства речь, приготовленную им для аббата Фортье.

К его большому удивлению, дверь, в которую он так тихо постучал, отворилась, но, когда он увидел, что ему открыл не кто иной, как Себастьен Жильбер, удивление сразу прошло.

Мальчик с рассветом вышел в сад и учил урок, вернее, делал вид, что учит, ибо раскрытая книга то и дело выпадала у него из рук и он уносился мыслями то вперед, то назад — навстречу тому, что он любил в этом мире.

Увидев Питу, Себастьен вскрикнул от радости.

Они обнялись; первым делом мальчик спросил:

— У тебя есть новости из Парижа?

— Нет, а у тебя? — спросил Питу.

— У меня есть, отец написал мне такое ласковое письмо!

— Ах! — воскликнул Питу.

— И в нем, — продолжал мальчик, — есть для тебя приписка.

И, вынув письмо из-за пазухи, он показал его Питу.

P.S. Бийо передает Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и не отвлекал их от работы.

— О! — вздохнул Питу. — Вот, право, совершенно бесполезный совет. Я больше не могу ни докучать им, ни отвлекать их.

Потом вздохнул еще глубже и добавил совсем тихо:

— Эти слова надо было адресовать господину Изидору.

Но, быстро придя в себя, протянул письмо Себастьену и спросил:

— Где аббат?

Мальчик прислушался, и хотя лестница, скрипевшая под ногами достойного священнослужителя, находилась с другой стороны дома, он сказал:

— Слышишь, он спускается.

Питу перешел из сада во двор и только тогда услышал тяжелые шаги аббата.

Почтенный наставник шел вниз по лестнице, читая газету.

Его неизменная плетка висела на боку, как шпага.

Уткнувшись носом в газету, ибо он знал на память количество ступенек лестницы и все углы и закоулки старого дома, аббат шел прямо на Анжа Питу, а тот приосанился, чтобы выглядеть как можно внушительнее перед лицом своего политического противника.

Но сначала скажем несколько слов: они показались бы излишними в другом месте, но вполне уместны здесь.

Рассказ этот объяснит, откуда взялись у аббата Фортье тридцать или сорок ружей, которые так хотелось заполучить Питу и его сообщникам Клоду и Дезире.

Аббат Фортье был, как мы уже имели случай упомянуть в другом месте, капелланом замка и со временем, благодаря терпению и настойчивости, свойственной всем лицам духовного звания, сделался единственным распорядителем того, что на театре называют реквизитом.

Помимо священных сосудов, библиотеки и кладовой, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Луи Филиппа Орлеанского, отца Филиппа, впоследствии называвшегося Эгалите. Кое-что из этих доспехов восходило ко временам Людовика XIII и Генриха III. Всю эту утварь аббат Фортье с большим вкусом разместил в галерее замка, предоставленной по сему случаю в его распоряжение. И дабы придать своей выставке более живописный вид, он развесил тут же круглые щиты, рогатины, кинжалы, кортики и инкрустированные мушкеты времен Лиги.

Дверь этой галереи надежно охраняли две бронзовые посеребренные пушки, подаренные Людовиком XIV своему брату.

Кроме того, имелось полсотни мушкетонов — трофей, захваченный Жозефом Филиппом во время сражения при Уэсане и подаренный им коммуне; та, не зная, что ей делать с подарком, разместила его в одной из комнат того дома, что был бесплатно предоставлен (как мы уже говорили) аббату Фортье.

Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.

Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.

Но дракон-аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.

Теперь вернемся к Питу.

Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, призывающим к вниманию людей рассеянных или занятых.

Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.

— Смотри-ка, Питу! — удивился он.

— К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? — услужливо спросил Анж.

Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).

— В том-то и беда, — ответил аббат насмешливо, — что ты ничем не можешь быть полезен.

— Помилуйте, господин аббат!

— Да, да, господин лицемер.

— Помилуйте, господин аббат.

— Да, да, господин революционер.

— Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.

Себастьен, слышавший все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.

Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.

Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом: