Когда Питу укрылся под высокими деревьями родного леса, их сень и прохлада помогли ему укрепиться в героическом решении исчезнуть с глаз Катрин, дать ей свободу, не убиваться оттого, что она предпочла другого, не позволять унижать себя обидными сравнениями.

Чтобы отказаться от встреч с Катрин, Питу пришлось совершить над собой мучительное усилие, но надо было быть мужчиной.

Впрочем, тут была одна тонкость.

Речь, собственно, шла не о том, чтобы Питу больше не видел мадемуазель Катрин, но о том, чтобы она больше не видела Питу.

Что могло помешать отвергнутому поклоннику время от времени смотреть из надежного укрытия, как неприступная красотка едет мимо? Ничто.

Сколько было от Арамона до Пислё? От силы полтора льё, то есть рукой подать.

Насколько неловко было Питу искать встречи с Катрин после того, что он видел, настолько ловко было ему продолжать наблюдать за ее делами и поступками с помощью упражнений, весьма полезных для здоровья Питу.

К тому же в лесах, растущих за Пислё и тянущихся до самого Бурсонна, в изобилии водились зайцы.

По ночам Питу будет ставить силки, а по утрам — озирать равнину с вершины какого-нибудь пригорка и поджидать, когда выедет мадемуазель Катрин. Это его право; это в некотором смысле его долг, зиждущийся на полномочиях, данных папашей Бийо.

Решив бороться с собой таким оригинальным способом, Питу перестал вздыхать, съел принесенный им с собой громадный кусок хлеба, а когда наступил вечер, расставил дюжину силков и улегся на вереск, еще теплый от дневного солнца.

Заснул он сном отчаявшегося человека, иными словами — как убитый.

Разбудила его ночная прохлада; он обошел силки, в них пока никто не попался; но Питу всегда рассчитывал только на утро. Однако он почувствовал некоторую тяжесть в голове, поэтому он решил вернуться домой, а в лес наведаться завтра.

Но если для Питу этот день прошел без событий и интриг, то местные жители посвятили его раздумьям и обсуждению планов.

Не успел Питу удалиться в лес помечтать, как лесорубы оперлись на свои топоры, молотильщики застыли с цепами в воздухе, а столяры перестали стругать доски.

Все это время было потрачено напрасно по вине Питу: это он стал семенем раздора, брошенным в солому, которая невнятно зашелестела в ответ.

А он, затеявший такую смуту, даже не вспоминал об этом.

Возвращаясь домой в десять часов — в пору, когда обыкновенно все свечи в деревне были погашены и все глаза закрыты, он заметил вокруг своего дома непривычное оживление. Люди сидели и стояли кучками, расхаживали взад и вперед.

Поведение каждой кучки было исполнено непривычной значительности.

Питу почему-то заподозрил, что эти люди говорят о нем.

Когда он показался в конце улицы, все засуетились, как от электрического удара, и стали показывать на него друг другу.

"Что это с ними? — недоумевал Питу. — Ведь я без каски".

И он скромно вошел в свой дом, обменявшись с несколькими людьми приветствием.

Не успел он закрыть за собой плохо пригнанную дверь, как услышал стук.

Питу не зажигал перед сном свечу; свеча была слишком большой роскошью для того, кто имел всего одну кровать, следовательно, не мог заблудиться, и не имел книг, следовательно, не мог читать.

Но он явственно услышал, что в дверь стучат.

Он поднял щеколду.

Двое молодых людей, местные жители, запросто вошли к нему.

— Смотри-ка, у тебя нет свечи, Питу? — удивился один из них.

— Нет, — ответил Питу. — А на что мне она?

— Да чтобы видно было.

— А я и так вижу в темноте, — заверил Питу и в доказательство произнес:

— Добрый вечер, Клод; добрый вечер, Дезире.

— Да, это мы.

— Добро пожаловать; чего вы от меня хотите, друзья мои?

— Пойдем-ка на свет, — сказал Клод.

— На какой свет? Луны-то нет.

— На свет неба.

— Ты хочешь со мной поговорить?

— Да, мы хотим поговорить с тобой, Анж.

И Клод многозначительно посмотрел на Питу.

— Идем, — сказал тот.

Все трое вышли.

Они дошли до конца деревни и углубились в лес; Питу по-прежнему не понимал, чего от него хотят.

— Ну что? — спросил он, видя, что его спутники остановились.

— Видишь ли, Анж, — сказал Клод. — Мы двое: я и Дезире Манике, заправляем во всей округе, хочешь быть с нами?

— Зачем?

— Ну как, для того, чтобы…

— Для чего? — переспросил Питу, распрямляясь.

— Чтобы вступить в заговор, — прошептал Клод на ухо Питу.

— Заговор! Прямо как в Париже! — усмехнулся Питу.

На самом деле он боялся этого слова и его эха даже посреди леса.

— Послушай, объясни все толком, — сказал Питу наконец.

— Прежде вот что, — продолжал Клод, — подойди-ка сюда, Дезире, ты браконьер в душе, ты знаешь все шорохи дня и ночи, равнины и леса, погляди, не следят ли за нами, проверь, не подслушивают ли нас.

Дезире кивнул, обошел вокруг Питу и Клода так тихо, как волк обходит вокруг овчарни, потом вернулся.

— Говори, — сказал он, — мы одни.

— Дети мои, — снова начал Клод, — все коммуны Франции, судя по твоим словам, Питу, хотят вооружиться и пойти по стопам национальной гвардии.

— Это правда, — подтвердил Питу.

— Так почему же Арамону не вооружиться по примеру других коммун?

— Но ты же вчера сказал, Клод, — отвечал Питу, — когда я призывал вооружаться, что арамонцы не вооружены, потому что в Арамоне нет оружия.

— О, за ружья-то мы не беспокоимся, ведь ты знаешь, где они хранятся.

— Знаю, знаю, — сказал Питу, который видел, куда клонит Клод, и чувствовал опасность.

— Так вот, — продолжал Клод, — сегодня все мы, здешние молодые патриоты, собрались и посовещались.

— Хорошо.

— Нас тридцать три человека.

— Это почти треть от сотни, — уточнил Питу.

— Ты хорошо владеешь оружием? — спросил Клод.

— Черт возьми! — произнес Питу, который не умел даже носить его.

— Превосходно. А ты знаешь толк в строевых эволюциях?

— Я десять раз видел, как генерал Лафайет проводит учения с сорока тысячами солдат, — пренебрежительно ответил Питу.

— Прекрасно! — сказал Дезире, которому надоело молчать; не требуя много, он хотел все же вставить хоть одно словцо.

— Так ты хочешь нами командовать? — спросил Клод.

— Я! — воскликнул Питу, подскочив от изумления.

— Да, ты.

И оба заговорщика пристально посмотрели на Питу.

— О, ты колеблешься! — сказал Клод.

— Но…

— Так ты не патриот? — спросил Дезире.

— Вот те на!

— Ты чего-то опасаешься?

— Это я-то, покоритель Бастилии, награжденный медалью?

— Ты награжден медалью!

— Меня наградят, когда отчеканят медали. Господин Бийо обещал, что получит за меня мою медаль.

— Он получит медаль! У нас будет командир с медалью! — закричал Клод в восторге.

— Ну так как, ты согласен? — спросил Дезире.

— Согласен? — спросил Клод.

— Ну что ж, согласен! — ответил Питу в порыве воодушевления и, быть может, другого чувства, которое пробуждалось в нем и которое называется тщеславием.

— Решено! — воскликнул Клод. — С завтрашнего дня ты нами командуешь.

— Где я буду вами командовать?

— На учениях, где же еще?

— А ружья?

— Но ты ведь знаешь, где они лежат.

— Да, у аббата Фортье.

— Ну вот.

— Только аббат Фортье может мне их не отдать.

— Ну что ж! Поступишь так, как патриоты с Домом инвалидов, — ты отберешь их силой.

— Один?

— Мы соберем подписи, а в случае нужды придем к тебе на помощь и поднимем Виллер-Котре, если понадобится.

Питу покачал головой.

— Аббат Фортье упрям, — сказал он.

— Ведь ты же был его любимым учеником, разве он сможет тебе отказать!

— Сразу видно, что вы его совсем не знаете, — сказал Питу со вздохом.

— Так ты думаешь, старик не отдаст ружья?

— Он не отдал бы их даже эскадрону королевского немецкого полка. Это упрямец, injustum et tenacem[34]. Впрочем, — спохватился Питу, — вы же не знаете латыни.