— Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?

— Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.

— Господин аббат, — сказал Питу с чрезвычайным достоинством, — каждый волен в своих мыслях.

— Ну да!

— Est penes hominem arbitrium et ratio[35].

— Ax, так ты знаешь латынь, болван?

— Я знаю то, чему вы меня научили, — скромно ответил Питу.

— Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.

— Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?

— Шалопай, — сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, — ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?

— Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.

— Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! — сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, не лишенным справедливости.

Потом грустно добавил:

— Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?

— Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.

— Да уж я думаю, черт возьми!

Питу перекрестился.

— Что ты делаешь, безбожник?

— Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.

— Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить, публично осмеять?

— Тиранить вас! — повторил Питу.

— Вот видишь, ты не понимаешь! — торжествовал аббат.

— Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: "тиранить" происходит от латинского tyrannus — "повелитель, властитель". Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески "господин". Такие сведения приводит Лансело в своем "Саду греческих корней".

— Ах ты плут, — возмутился аббат, все больше поражаясь, — похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.

— Хм, — произнес Питу с притворной скромностью.

— Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так не отвечал?

— Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? — настаивал Питу, поднимая голову, — свобода!

— Ах, шельма!

— Господин аббат, — произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, — господин аббат, не браните меня: как говорит один из ораторов, contumelia non argumentum — "брань не довод".

— Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! — в ярости закричал аббат.

— Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.

— Надеюсь, ты не ждешь, — сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, — надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.

— Отчего бы и нет, если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum[36].

— Однако шалопай прошел школу у революционеров! — закричал аббат Фортье.

— Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры — болваны и невежды.

— Да, именно так я и говорю.

— Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.

— Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?

— Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждений.

— Скотина! Грубиян! Дурень!

— Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат:

objurgatio imbellem animum arguit — "гнев выдает слабость".

Аббат пожал плечами.

— Что вы можете ответить? — сказал Питу.

— Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?

— Я, — с уверенностью сказал Питу.

— Читать я не говорю, да и то… но писать?

— Писать? — переспросил Питу.

— Писать без словаря.

— Умею.

— Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?

— Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку пол страницы, не сделав двух ошибок?

— Только этого недоставало!

— Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это несколькими que, которые я знаю, и выиграю пари.

— Будь у меня побольше времени… — сказал аббат.

— Вы проиграли бы.

— Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est[37].

— Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какую пословицу нашептал мне тростник Вюалю?

— Нет, но мне любопытно услышать, метр Мидас.

— Fortierus abbas forte fortis.

— Сударь! — воскликнул аббат.

— Вольный перевод: "Аббат Фортье не всякий день силен".

— К счастью, — сказал аббат, — мало обвинять, надо еще доказать.

— Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?

— Но…

— Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?

— Тому, что я знаю.

— Хорошо! Запомните, вы сказали: "Тому, что я знаю".

— Да, тому, что я знаю, — повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. — Да, я так сказал, и что?

— Ну что ж! Раз вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?

— Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.

— Что-нибудь еще? — спросил Питу.

— Но…

— Подумайте, подумайте.

— Рисование.

— Еще!

— Архитектуру.

— Еще!

— Механику.

— Это раздел математики, ну да ладно; еще!

— Слушай-ка, к чему ты клонишь?

— Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете.

Аббат передернулся.

— Ах, я вижу, мне придется вам помочь, — сказал Питу. — Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, — четырех основных языков. Я уж не говорю об остальных, которых не счесть. Вы не знаете естественной истории, химии, физики.

— Господин Питу…

— Не прерывайте меня; итак, вы не знаете физики, планиметрии; не знаете медицины, не знаете акустики, навигации; не знаете всего, что связано с гимнастическими науками.

— Что ты сказал?

— Я сказал "гимнастическими", от греческого gymnaza ехегсае, которое происходит от gymnos — "обнаженный", потому что атлеты тренировались нагишом.

— Да ведь это я всему тебя научил! — вскричал аббат, едва ли не радуясь победе своего ученика.

— Верно.

— Спасибо, что хоть в этом ты со мной соглашаешься.

— С признательностью, господин аббат. Так мы говорили о том, что вы не знаете…

— Довольно! Конечно, я не знаю больше, чем знаю.

— Значит, вы согласны, что многие знают больше вас?

— Возможно.

— Это несомненно, и чем больше человек знает, тем больше он видит, что ничего не знает. Эти слова принадлежат Цицерону.

— И какой же отсюда вывод?

— Сейчас скажу.

— Посмотрим, какой ты сделаешь вывод, надеюсь, правильный.

— Мой вывод таков: ввиду вашего относительного невежества вы должны бы иметь больше снисхождения к относительной учености других людей. Это является двойной добродетелью, virtus duplex, которая, как уверяют, была свойственна Фенелону; он был не менее учен, чем вы, и тем не менее отличался христианским милосердием к человечеству.