Аббат зарычал от ярости.

— Змея! — возопил он. — Змея подколодная!

— "Ты бранишься и не отвечаешь мне!" — так возражал один из греческих мудрецов. Я мог бы сказать вам это по-гречески, но я вам уже говорил почти то же самое по-латыни.

— Вот еще одно следствие революционных учений, — сказал аббат.

— Какое?

— Они внушили тебе, что ты был мне ровня.

— Коли и так, это не дает вам права делать в этой фразе грамматическую ошибку.

— Как это?

— Я говорю, что вы только что сделали грубую грамматическую ошибку.

— Вот это мило! И какую же?

— Вот какую. Вы сказали: "Революционные учения внушили тебе, что ты был мне ровня".

— И что?

— А вот что: "был" в прошедшем времени.

— Да, черт возьми.

— А нужно настоящее.

— А! — сказал аббат краснея.

— Переведите-ка эту фразу на латынь, и вы увидите, какой громадный солецизм даст вам глагол, поставленный в прошедшем времени.

— Питу, Питу! — воскликнул аббат, которому в такой эрудиции почудилось нечто сверхъестественное. — Питу, какой демон нашептывает тебе все эти нападки на старого человека и на Церковь?

— Но, господин аббат, — возразил Питу, несколько растроганный оттенком неподдельного отчаяния, прозвучавшего в этих словах учителя. — Мне внушает их не демон, и я на вас вовсе не нападаю. Просто вы продолжаете считать меня за дурака и забываете, что все люди равны.

Аббат снова разозлился.

— Чего я никогда не потерплю, — сказал он, — так это чтобы в моем присутствии произносили такие богохульства. Ты, ты — ровня человеку, которого Бог и труд учили уму-разуму целых шестьдесят лет! Никогда, никогда!

— Проклятье! Спросите у господина де Лафайета, который провозгласил права человека.

— У этого дурного подданного своего короля, у человека, сеющего семя раздора, у предателя!

Питу опешил:

— Господин де Лафайет — дурной подданный короля, господин де Лафайет — семя раздоров, господин де Лафайет — предатель?! Нет, это вы богохульствуете, господин аббат! Вы что же, три месяца жили под стеклянным колпаком? Вы что же, не знаете, что этот дурной подданный — единственный верный слуга короля? Что это семя раздора — залог общественного спокойствия? Что этот предатель — достойнейший из французов?

— Боже мой, — произнес аббат, — мог ли я когда-нибудь думать, что королевская власть падет так низко и такой оболтус, — аббат показал на Питу, — будет ссылаться на Лафайета, как в прежние времена люди ссылались на Аристида или Фокиона!

— Ваше счастье, что вас не слышит народ, господин аббат, — неосторожно заметил Питу.

— А! — победно вскричал аббат. — Вот оно, твое истинное лицо! Ты угрожаешь! Народ! Какой народ? Тот самый народ, который подло перерезал королевских офицеров, тот самый народ, который рылся во внутренностях своих жертв! Да, народ господина де Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, что же ты медлишь? Беги скорее, донеси на меня революционерам Виллер-Котре! Что же ты не тащишь меня в Плё? Что же не засучиваешь рукава, чтобы повесить меня на фонаре? Давай, Питу, macte ammo[38], Питу! Sursum, sursum[39], Питу! Давай, давай, где веревка? Где виселица! Вот палач: Macte animo, generose Pitoue![40]

— Sic itur ad astra[41], — продолжил Питу сквозь зубы просто из желания закончить стих и не замечая, что произнес каламбур достойный каннибала.

Но, увидев, как разъярился аббат, Питу понял, что сказал что-то не то.

— Ах, вот как! — завопил аббат. — Вот, значит, как я взойду к звездам! Ах, так ты прочишь мне виселицу!

— Но я ничего подобного не говорил! — вскричал Питу, начиная ужасаться тому, какой оборот принимает их спор.

— Ты сулишь мне небо несчастного Фуллона, злополучного Бертье!

— Да нет же, господин аббат!

— Ты, как я погляжу, уже готов накинуть мне петлю на шею, живодер, camifex[42]; ведь это ты на ратушной площади взбирался на фонарь и своими отвратительными паучьими лапами тянул к себе жертвы!

Питу зарычал от гнева и негодования.

— Да, это ты, я узнаю тебя, — продолжал аббат в пророческом вдохновении, делавшем его похожим на Иодая, — узнаю тебя! Каталина, это ты!

— Да что же это! — взревел Питу. — Да знаете ли вы, что вы говорите ужасные вещи, господин аббат! Да знаете ли вы, что вы меня оскорбляете в конце концов?

— Я тебя оскорбляю!

— Да знаете ли вы, что, если так пойдет и дальше, я буду жаловаться в Национальное собрание?

Аббат рассмеялся с мрачной иронией:

— Ну-ну, иди жалуйся.

— И знаете ли вы, что есть наказание против недостойных граждан, оскорбляющих честных граждан?

— Фонарь!

— Вы недостойный гражданин.

— Веревка! Веревка!.. Понял! Понял! — закричал вдруг в приступе благородного негодования аббат, пораженный неожиданной догадкой. — Да, каска, каска, это он!

— Что такое? — изумился Питу. — При чем тут моя каска?

— Человек, который вырвал дымящееся сердце Бертье, людоед, который положил его, окровавленное, на стол перед Избирателями, был в каске, человек в каске — это ты, Питу; человек в каске — это ты, чудовище; вон, вон, вон!

И при каждом "вон!", произнесенном трагическим тоном, аббат делал шаг вперед, наступая на Питу, а Питу отступал на шаг назад.

В ответ на это обвинение, как читатель знает, совершенно несправедливое, бедный малый отбросил подальше каску, которой он так гордился, и она упала на мостовую с глухим стуком, ибо под медь был подложен картон.

— Вот видишь, несчастный, — закричал аббат, — ты сам признался!

И он встал в позу Лекена в роли Оросмана, когда тот, найдя письмо, обвиняет Заиру.

— Погодите, погодите, — сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, — вы преувеличиваете, господин аббат.

— Я преувеличиваю; значит, ты вешал немножко, значит, ты потрошил немножко, бедное дитя!

— Господин аббат, вы же знаете, что это не я, вы же знаете, что это Питт.

— Какой Питт?

— Питт Младший, сын Питта Старшего, лорда Чатама, который давал деньги со словами: "Пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета". Если бы вы понимали по-английски, я сказал бы вам это по-английски, но вы ведь не понимаете.

— Ты хочешь сказать, что ты знаешь по-английски?

— Меня научил господин Жильбер.

— За три недели? Жалкий обманщик!

Питу увидел, что пошел по неправильному пути.

— Послушайте, господин аббат, — сказал он, — я больше ни о чем с вами не спорю, у вас свои взгляды, у меня — свои.

— Да неужели?

— Каждый волен иметь свои взгляды.

— Ты признаешь это. Господин Питу позволяет мне иметь собственные взгляды; благодарю вас, господин Питу.

— Ну вот, вы опять сердитесь. Если так будет продолжаться, мы никогда не дойдем до того, что меня к вам привело.

— Несчастный! Так тебя что-то привело? Ты, может быть, избран депутатом? — насмешливо расхохотался аббат.

— Господин аббат, — сказал Питу, отброшенный на позиции, которые он хотел занять с самого начала спора. — Господин аббат, вы знаете, как я всегда уважал ваш характер.

— Ну-ну, поговорим теперь об этом.

— И как я неизменно восхищался вашей ученостью, — прибавил Питу.

— Змея подколодная! — сказал аббат.

— Я! — произнес Питу. — Да что вы!

— Ну, о чем ты собрался меня просить? Чтобы я взял тебя обратно? Нет, нет, я не стану портить моих учеников; нет, в тебя проник вредоносный яд, его невозможно вытравить. Ты погубишь мои молодые побеги: infecit pabula tabo[43].

— Но, господин аббат…

— И не проси у меня пищи, если хочешь поесть, ибо я полагаю, что свирепые вешатели из Парижа испытывают голод, как все обычные люди. Они испытывают голод! О боги! В конце концов, если ты требуешь, чтобы я бросил тебе кусок свежего мяса, ты его получишь. Но за порогом, в корзинке — так в Риме хозяева подавали своим псам.