Постепенно и за валуном, к которому прилепилась хижина отставного солдата, закрепилось название Клуисов камень.

В сражении при Фонтенуа папаша Клуис был ранен и лишился ноги. Именно поэтому он был так рано уволен в отставку и удостоился от г-на герцога Орлеанского перечисленных выше привилегий.

Папаша Клуис никогда не бывал в больших городах, а в Виллер-Котре являлся раз в год, чтобы купить пороху и дроби на триста шестьдесят пять или, если год был високосный, триста шестьдесят шесть выстрелов.

В этот же самый день он приносил на улицу Суасон, к шляпнику г-ну Корню, триста шестьдесят пять или триста шестьдесят шесть кроличьих и заячьих шкурок, за которые шляпный мастер давал ему семьдесят пять турских ливров.

Говоря о трехстах шестидесяти пяти или трехстах шестидесяти шести шкурках, мы нисколько не преувеличиваем, ибо папаша Клуис так набил себе руку, что, имея право на один выстрел в день, ежедневно убивал либо кролика, либо зайца.

А поскольку он делал в год не больше и не меньше чем триста шестьдесят пять или — если год был високосный — триста шестьдесят шесть выстрелов, то убивал в обычные годы сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика, а в високосные — сто восемьдесят три зайца и столько же кроликов.

Эти животные и давали ему средства к существованию: их мясом он питался либо продавал его, на их шкурки, как мы уже сказали, покупал пороху и дроби, а остаток откладывал на черный день.

Впрочем, раз в год у папаши Клуиса имелся и другой источник дохода.

Один из склонов валуна, возле которого стояла его хижина, был пологим, как скат крыши.

Максимальная длина этого склона достигала восемнадцати футов.

Человек или предмет, оказавшийся на верху склона, мог плавно съехать по нему до самого низа.

Папаша Клуис исподволь, через кумушек, покупавших у него кроличье и заячье мясо, стал сеять в соседних деревнях слухи о том, что девушки, которые в день святого Людовика трижды скатятся вниз по склону лесного валуна, в тот же год выйдут замуж.

В первый год у валуна собралось много девиц, но ни одна не осмелилась съехать вниз.

На следующий год три девушки рискнули: две вскоре нашли себе мужей, а относительно третьей, оставшейся в девицах, папаша Клуис, не раздумывая долго, стал уверять, что она сама виновата, ибо, в отличие от своих подруг, недостаточно горячо верила в успех.

На следующий год девушки со всей округи явились к папаше Клуису и съехали вниз по его валуну.

Папаша Клуис заявил, что на всех невест женихов не хватит, но треть соискательниц, те, что набожнее других, выйдут замуж непременно.

В самом деле, среди съехавших по склону оказалось немало таких, которые отыскали себе мужей, и с этой поры за папашей Клуисом прочно закрепилась репутация посланца Гименея, а день святого Людовика стал праздноваться дважды: в городе и в лесу.

Тогда папаша Клуис попросил для себя привилегию. Поскольку с утра до вечера съезжать с камня без еды и питья тяжело, он потребовал, чтобы его наделили монопольным правом продавать еду и питье съезжающим с валуна женихам и невестам, ибо юноши сумели убедить девушек, что средство будет действовать безотказно, если они выполнят главное условие — съезжать вместе с кавалером.

Такую жизнь папаша Клуис вел уже тридцать пять лет. Местные жители чтили его, как чтут арабы своих марабутов. Он стал живой легендой.

Охотникам и лесникам не давал покоя тот всеми признанный факт, что, делая в год ровно триста шестьдесят пять выстрелов, и ни одним больше, папаша Клуис ежегодно убивал сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика, и ни одним меньше.

Не однажды знатные господа, приглашенные герцогом Орлеанским провести несколько дней в замке и наслышанные о мастерстве папаши Клуиса, жаловали ему — в зависимости от своей щедрости — луидор или экю и пытались проникнуть в тайну этого умельца, попадающего в цель триста шестьдесят пять раз из трехсот шестидесяти пяти.

Но папаша Клуис мог дать своей меткости только одно объяснение: в армии он наловчился каждым выстрелом убивать из этого же ружья по одному человеку. Так вот, оказалось, что стрелять дробью в зайцев и кроликов еще легче, чем стрелять пулями в людей.

Когда же слушатели в ответ на эти речи улыбались, папаша Клуис недоумевал:

— Зачем тратить заряд, если не уверен, что попадешь в цель?

Афоризм этот можно было бы назвать достойным г-на де Ла Палиса, если бы не исключительные достижения стрелка.

— Однако, — продолжали свои расспросы гости, — отчего же господин герцог Орлеанский, человек вовсе не скаредный, дозволил вам производить в день не больше одного выстрела?

— Потому что больше — это уже чересчур, — отвечал папаша Клуис. — Господин герцог знал меня не первый день.

Поразительные способности старого анахорета и его необычная теория приносили ему еще десяток луидоров в год, и никак не меньше.

Примерно столько же папаша Клуис выручал от продажи кроличьих и заячьих шкурок, а также от учрежденного им праздника; тратился же он только на пару гетр, а точнее, на одну гетру раз в пять лет, да еще на куртку со штанами раз в десять лет; из всего этого ясно, что папаша Клуис отнюдь не нищенствовал.

Более того, в округе толковали о том, что у него в кубышке хранится немало денег и тому, кто станет его наследником, можно только позавидовать.

Таков был оригинал, к которому отправился среди ночи Питу, дабы претворить в жизнь осенившую его идею, как выпутаться из смертельного затруднения.

Однако пробраться к папаше Клуису было не так-то просто.

Подобно древнему пастуху Нептуновых стад, Клуис допускал до себя далеко не всякого. Он прекрасно умел отличить докучного бедняка от любопытствующего богача, и если даже вторых он встречал не слишком любезно, то первых, как нетрудно догадаться, изгонял без малейшей жалости.

Клуис покоился на вересковом ложе — чудесной, благоухающей лесной постели, обновляемой всего раз в год, в сентябре.

Было около одиннадцати вечера; погода стояла ясная и прохладная.

Хижину папаши Клуиса окружал такой дремучий дубовый лес и такой густой кустарник, что всякий, кто желал навестить отшельника, непременно извещал о своем приближении хрустом веток.

Питу наделал шуму в четыре раза больше, чем все прочие посетители, и папаша Клуис, еще не заснувший, поднял голову, чтобы взглянуть на незваного гостя.

В тот день папаша Клуис был зол как черт. С ним приключилась страшная беда, напрочь отбившая у него желание беседовать даже с самыми приветливыми соседями.

Беда в самом деле была страшная. Ружье, из которого старый солдат пять лет стрелял пулями и тридцать пять — дробью, взорвалось, когда он целился в очередного кролика.

За тридцать пять лет папаша Клуис впервые промахнулся.

Но дело было не только в упущенном кролике. Два пальца левой руки охотника пострадали при взрыве. Он кое-как остановил кровь с помощью жеваной травы и листьев, но если себя он еще мог вылечить, то починить взорвавшееся ружье было не в его силах.

А для покупки нового ружья следовало залезть в кубышку; впрочем, предположим даже, что он бы потратил на новое ружье громадную сумму в два луидора, — кто мог поручиться, что это ружье будет бить без промаха, как то, что так неудачно взорвалось у него в руках?

Понятно, что Питу явился более чем некстати.

Поэтому, стоило ему взяться за ручку двери, как папаша Клуис издал глухой рык, заставивший командующего арамонской национальной гвардией попятиться.

Казалось, место папаши Клуис в хижине занял волк или самка кабана, защищающая детенышей.

Питу, знавший сказку о Красной шапочке, не решался войти.

— Эй, папаша Клуис! — позвал он.

— Ну! — откликнулся лесной житель.

Узнав голос почтенного отшельника, Питу успокоился.

— Ах, это все-таки вы, — сказал он.

Войдя в хижину и поклонившись ее хозяину, он любезно произнес:

— Здравствуйте, папаша Клуис.

— Кто там? — спросил раненый.