Байи, достойный ученый, хороший астроном, против воли избранный депутатом, против воли назначенный мэром, против воли ставший трибуном, сочинил длинную речь. Эта речь в строгом соответствии с самыми строгими правилами ораторского искусства должна была начаться с похвалы королю и его царствованию, начиная с прихода к власти г-на Тюрго и кончая взятием Бастилии. В пылу красноречия он едва не изобразил короля зачинщиком событий, которым измученный народ всего лишь покорился, да и покорился, как мы видели, нехотя.

Байи был чрезвычайно доволен приготовленной речью, как вдруг нежданное происшествие — Байи сам рассказывает об этом в своих "Воспоминаниях" — подсказало ему новое вступление, куда более живописное, чем он сочинил; впрочем, оно одно и сохранилось в памяти народа, всегда запоминающего верные и, главное, красивые слова, основывающиеся на подлинном событии.

Двигаясь навстречу королю вместе с эшевенами и выборщиками, Байи тревожился, не слишком ли тяжелы ключи, которые собирались преподнести королю.

— Уж не думаете ли вы, — сказал он со смехом, — что, показав этот "монумент" королю, я потащу его обратно в Париж?

— Что же вы с ним сделаете? — спросил один из выборщиков.

— Что сделаю? Либо отдам вам, либо брошу в придорожную канаву.

— Не вздумайте так поступать! — воскликнул негодующий выборщик. — Разве вы не знаете, что это те самые ключи, которые город Париж преподнес Генриху Четвертому после осады? Они бесценны: это старинная работа.

— Вы правы, — согласился Байи, — ключи, подаренные Генриху Четвертому, завоевавшему Париж, дарят Людовику Шестнадцатому, который… ну, тоже, что-нибудь такое, на этом можно построить хорошую антитезу.

И взявшись за карандаш, достойный мэр немедля предварил подготовленную заранее речь следующим вступлением:

"Государь, я вручаю Вашему Величеству ключи от славного города Парижа. Это те ключи, что были подарены Генриху IV. Он отвоевал свой народ, а сегодня народ отвоевал своего короля".

Фраза была красивая, справедливая, она врезалась в память парижан; эти слова — единственное, что сохранилось в памяти народной из речи Байи, более того — из всех его произведений.

Что до Людовика XVI, он одобрительно покивал головой, но залился краской, ибо почувствовал эпиграмматическую иронию этих слов, скрытую под маской почтения и украшенную цветами красноречия, затем тихо пробормотал:

— Мария Антуанетта не попалась бы на удочку притворного почтения господина Байи и сумела бы ответить злосчастному астроному совсем иначе, чем собираюсь сделать я.

Поэтому Людовик XVI, внимательно слушавший начало речи г-на Байи, вовсе не слышал ее конца; не слышал он и речи г-на Делавиня, главы выборщиков: он пропустил ее мимо ушей от первого до последнего слова.

Однако когда речи кончились, король, боясь разочаровать ораторов, желавших доставить ему радость, ответил очень достойным образом; без каких-либо намеков на услышанное, он сказал, что почести, которые воздал ему город Париж и выборщики, ему бесконечно приятны, после чего отдал приказ ехать дальше.

Но прежде чем продолжить путь, он отослал своих гвардейцев, дабы ответить милостивым доверием на полуучтивость городских властей в лице выборщиков и г-на Байи.

И карета, одна среди огромной толпы национальных гвардейцев и любопытных, поехала быстрее.

Жильбер и его спутник Бийо по-прежнему держались возле правой дверцы.

Когда карета пересекала площадь Людовика XV, с другого берега Сены раздался выстрел; белый дымок, словно дым ладана, поднялся в голубое небо и тотчас развеялся.

Жильбер содрогнулся, как будто в нем отозвался этот выстрел. От сильного удара у него на секунду перехватило дыхание, он почувствовал острую боль и схватился за сердце.

В то же самое время близ королевской кареты раздался отчаянный крик, какая-то женщина упала, пронзенная пулей ниже правого плеча.

Пуговица на сюртуке Жильбера, большая граненая пуговица вороненой стали, какие были в моде в ту эпоху, тоже была задета пулей.

Пуговица сыграла роль кольчуги: пуля отскочила от нее; именно в это мгновение Жильбер почувствовал резкую боль и толчок.

Кусок его черного жилета и клок жабо были оторваны.

Эта пуля, отскочившая от пуговицы Жильбера, насмерть поразила несчастную женщину — ее, умирающую, истекающую кровью, поспешно унесли.

Король слышал выстрел, но ничего не видел.

Он с улыбкой наклонился к Жильберу:

— Там не жалеют пороха в мою честь, — сказал он.

— Да, ваше величество, — ответил Жильбер.

Он побоялся открыть его величеству, что он думает об этой овации.

Но в глубине души он признал, что у королевы были причины тревожиться: ведь если бы он не заслонял собой дверцу кареты, эта пуля, отскочившая от его стальной пуговицы, попала бы прямо в короля.

Чья же рука совершила этот меткий выстрел?

Тогда этого не захотели узнать… теперь этого никто никогда не узнает.

Бийо, побледнев от того, что он увидел, и не сводя глаз с дыры на сюртуке, жилете и жабо Жильбера, заставил Питу еще громче кричать: "Да здравствует отец французов!".

Впрочем, величие происходящего быстро вытеснило из памяти людей этот эпизод.

Наконец, проехав мимо Нового моста, где его встретили пушечным салютом — пушки, по счастью, не стреляли пулями, — Людовик XVI въехал на площадь перед ратушей.

На ее фасаде красовалась надпись крупными буквами — днем они были черными, но с наступлением темноты должны были зажигаться и сверкать. Надпись эта была плодом хитроумных усилий городских властей.

Она гласила:

"Людовику XVI, отцу французов и королю свободного народа".

Новая антитеза, еще более разительная, чем та, которую придумал Байи, исторгла крики восторга у всех парижан, собравшихся на площади.

Эта надпись привлекла взгляд Бийо.

Но поскольку Бийо не знал грамоты, он попросил Питу прочитать ее вслух.

Затем попросил прочесть надпись еще раз, словно в первый не расслышал.

Когда Питу повторил ее слово в слово, фермер спросил:

— Так там и написано? Прямо так и написано?

— Конечно, — ответил Питу.

— Городские власти приказали написать, что король — это король свободного народа?

— Да, папаша Бйио.

— Ну если так, — вскричал Бийо, — и если нация свободна, то у нее есть право преподнести королю свою кокарду.

И бросившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у крыльца ратуши, он спросил:

— Ваше величество, видели вы на Новом мосту на бронзовом памятнике Генриху Четвертому национальную кокарду?

— Да, ну и что? — спросил король.

— Как что? Ваше величество, если Генрих Четвертый носит трехцветную кокарду, то и вам не зазорно ее носить.

— Конечно, — смешался Людовик XVI, — и если бы она у меня была…

— Так вот! — сказал Бийо, возвышая голос и поднимая руку. — Он имени народа я преподношу вам эту кокарду и прошу вас принять ее.

Подошел Байи.

Король был бледен. Он начинал чувствовать, что на него оказывают давление. Он вопросительно посмотрел на Байи.

— Ваше величество, — сказал Байи, — это отличительный знак всех французов.

— В таком случае, я его принимаю, — ответил король, беря кокарду из рук Бийо.

И сняв белую кокарду, он прикрепил к своей шляпе трехцветную.

По площади прокатилось громкое победное "ура".

Жильбер отвернулся, глубоко уязвленный.

Он считал, что народ слишком быстро наступает, а король слишком быстро сдает позиции.

— Да здравствует король! — крикнул Бийо, подавая сигнал к новому взрыву рукоплесканий.

— Король умер, — прошептал Жильбер, — во Франции больше нет короля.

Тысяча поднятых шпаг образовала стальной свод, протянувшийся от того места, где король вышел из кареты, и до самого зала, где его ждали.

Он прошел под этим сводом и скрылся в ратуше.

— Это вовсе не триумфальная арка, — сказал Жильбер, — это Кавдинское ущелье.