В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: "В ратушу! В ратушу!" — два десятка человек разом подхватили доктора и подняли над толпой.

Напрасно он отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки — кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья — все это победители принимали как нежную ласку, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место — на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика (за нее мог держаться триумфатор).

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшийся от Бастилии до аркад церкви святого Иоанна, бурное море: его волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, так тесно прижимавшихся один к другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лонэ.

Вокруг них слышались крики не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников; однако в этих криках звучала не гордость победителей, но смертельная угроза врагу.

Со своего возвышения Жильбер с жадным вниманием следил за этим страшным шествием.

Он один из всех только что получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело угаснуть или ослабеть в тюремной мгле.

Обычно сражающиеся люди безжалостны лишь до тех пор, пока длится схватка. Как правило, те, что вышли из-под огня, где только что рисковали жизнью, снисходительны к врагам.

Но в тех грандиозных народных волнениях, каких так много видела Франция со времен Жакерии до наших дней, толпа, которую страх держит вдали от боя, а гром чужих сражений возбуждает, — толпа, разом и жестокая и трусливая, после победы ищет возможности принять хоть какое-нибудь участие в той борьбе, которая только что наводила на нее такой страх.

Она хочет участвовать в отмщении.

С тех пор как комендант покинул пределы Бастилии, каждая минута приносила ему новые страдания.

Впереди тесной группы, сопровождавшей г-на де Лонэ, шел Эли, вместе с Юленом вступившийся за его жизнь; защитой этому герою недавнего штурма служили его мундир и восхищение толпы, видевшей, как он в первых рядах шел в атаку под огнем противника. На кончике шпаги Эли нес полученную от Станисласа Майяра записку — ту, что г-н де Лонэ передал народу через амбразуру.

Следом шел смотритель королевской податной службы с ключами от крепости, за ними — Майяр со знаменем, за ним — юноша, показывавший всем желающим проткнутый штыком устав Бастилии — отвратительный документ: из-за него было пролито очень много слез.

И наконец, вслед за этим юношей шел под охраной Юлена и еще двух-трех человек сам комендант; впрочем, его почти не было видно из-за кулаков, сабель и пик, которыми яростно размахивали окружавшие его парижане.

Неподалеку от этой группы и почти параллельно ей по широкой артерии улицы Сент-Антуан, идущей от бульваров к реке, двигался другой не менее страшный человеческий клубок: в середине его находился плац-майор де Лом; он, как мы видели, пытался спорить с комендантом, но в конце концов подчинился его приказу и продолжил защиту крепости.

Многие несчастные узники Бастилии были обязаны смягчением своей участи плац-майору де Лому, человеку превосходному, доброму и храброму. Однако толпа об этом не знала. Видя блестящий мундир де Лома, парижане принимали его за коменданта, меж тем как комендант в своем сером кафтане без всякого шитья и без ленты ордена Святого Людовика, которую он успел с себя сорвать, еще мог надеяться на спасение — лишь бы в толпе не нашлось людей, знающих его в лицо.

Все это представилось сумрачному взгляду Жильбера, не терявшего хладнокровия и наблюдательности, какие бы опасности ни окружали эту сильную натуру.

Выйдя с комендантом за ворота Бастилии, Юлен призвал к себе на помощь самых надежных и преданных друзей, самых храбрых солдат народного войска, отличившихся в этот день: двое или трое откликнулись на его зов и пытались помочь ему исполнить благородное намерение — спасти де Лонэ от расправы. Беспристрастная история сохранила имена этих смельчаков: их звали Арне, Шола и де Лепин.

Смельчаки эти, которым, как мы уже сказали, прокладывали дорогу в толпе Юлен и Майяр, старались защитить жизнь человека, чьей смерти требовала сотня тысяч голосов.

Рядом с ними шли несколько гренадеров французской гвардии, мундир которых, ставший за последние три дня куда более популярным, чем прежде, вызывал у народа безграничное почтение.

Пока руки этих великодушных покровителей отражали удары парижан, г-н де Лонэ не страдал физически, хотя никто не мог защитить его от угроз и оскорблений.

Когда группа дошла до угла улицы Жуй, из пяти гренадеров, присоединившихся к ней при выходе из Бастилии, не осталось ни одного. Толпа постепенно похитила их: то ли она хотела выразить им свое восхищение, то ли таков был расчет убийц. Жильбер видел, как они исчезают один за другим, словно бусинки четок в руке.

В эту минуту он понял, что победа неминуемо будет омрачена кровопролитием; он хотел спрыгнуть со стола, заменявшего его спасителям щит, но их железные руки не давали ему шевельнуться. Сознавая свою беспомощность, Жильбер послал Бийо и Питу на помощь де Лонэ: оба они, стремясь исполнить приказ доктора, делали все возможное, чтобы разрезать людские волны и добраться до коменданта.

Дело в том, что его защитники остро нуждались в помощи. Шола, со вчерашнего дня ничего не евший, так обессилел, что внезапно лишился чувств; хорошо, что его успели подхватить, — иначе его бы вмиг затоптали.

Но образовался пролом в человеческой стене, дыра в плотине.

В пролом этот ринулся человек, который уже поднял руку, чтобы нанести коменданту ужасающий удар ружейным прикладом по голове.

Однако де Лепин предупредил убийцу: он бросился ему наперерез и принял на себя удар, предназначавшийся пленнику.

Де Лепин был оглушен, кровь заливала ему глаза; шатаясь, он закрыл лицо руками, а когда пришел в себя, то увидел, что его отделяет от коменданта не меньше двадцати шагов.

Именно в эту минуту Бийо, тащивший Анжа Питу на буксире, добрался до коменданта.

Заметив, что того опознают прежде всего по непокрытой голове, Бийо снял свою шляпу и надел ему на голову.

Де Лонэ обернулся и узнал Бийо.

— Благодарю, — сказал он, — однако, что бы вы ни делали, вам меня не спасти.

— Главное — добраться до ратуши, — сказал Юлен, и тогда я за все ручаюсь.

— Да, — согласился де Лонэ, — но доберемся ли мы до нее?

— С Божьей помощью попытаемся, — отвечал Юлен.

В самом деле, не все еще было потеряно, толпа уже вступила на площадь перед ратушей, но площадь эту запрудили люди с засученными рукавами, потрясавшие саблями и пиками. До них дошел разнесшийся по улицам слух, что сюда ведут коменданта и плац-майора Бастилии, и они, точно свора собак, которая, скрежеща зубами, долгие часы ловит носом запах добычи, ждали своего часа.

Лишь только процессия показалась на площади, как все эти люди кинулись на коменданта.

Юлен понял, что здесь их ждет самая большая опасность, последняя схватка; если бы он мог приблизить ступени лестницы к де Лонэ или перебросить его на лестницу, тот был бы спасен.

— Ко мне, Эли, ко мне, Майяр, ко мне, все, в ком есть хоть капля храбрости, — закричал он, — дело идет о нашей чести!

Эли и Майяр услышали его зов и вклинились в толпу, которая, однако, не слишком усердствовала в стремлении им помочь: сначала люди, стоявшие у них на пути, дали им дорогу, но тут же вновь сомкнулись.