Разве мог Бийо ошибаться? Разве можно было ослушаться Бийо?

Выдвинув эти два довода против себя самой, славная женщина прекратила всякое сопротивление.

Она посмотрела на Катрин, но увидела в ее глазах лишь скромность, доверчивость, желание не ошибиться, неизменную дочернюю любовь и почтение. Матушка Бийо окончательно смирилась.

— Господин Бийо прав, — сказала она. — Катрин молода; у нее светлая голова, и она к тому же упряма.

— Это уж конечно, — подхватил Питу, уверенный, что льстит самолюбию Катрин, в то время как на самом деле это больше походило на насмешку.

— Катрин, — продолжала матушка Бийо, — вольготнее чувствует себя на дорогах; ей легче, чем мне, целый день бегать за пахарями. Она выгоднее продаст; она дешевле купит. Она сумеет добиться беспрекословного подчинения, моя девочка!

Катрин улыбнулась.

— Ну что ж, — продолжала г-жа Бийо, громко вздыхая, — теперь Катрин будет бегать по полям! Теперь она станет распоряжаться деньгами! Теперь она будет носиться с утра до ночи! Теперь моя дочка превратится в мальчишку!..

Питу поспешил успокоить ее:

— Не беспокойтесь за мадемуазель Катрин. Я здесь и буду всюду ее сопровождать.

Это любезное предложение, на которое Анж возлагал такие большие надежды, было встречено столь странным взглядом Катрин, что он осекся.

Девушка покраснела, но совсем не так, как женщина, которой польстили: лицо ее покрылось красными пятнами, которые, в сочетании с бледностью, выдавали два движения души — обличали разом и гнев и нетерпение, желание говорить и необходимость молчать.

Питу не был человеком светским: он не разбирал этих оттенков, но понял, что краска на лице Катрин не означает полного одобрения.

— Как! Вы молчите, мадемуазель Катрин? — удивился он, приветливо улыбаясь и показывая могучие зубы под пухлыми губами.

— Вы что же, сами не понимаете, господин Питу, что сказали глупость?

— Глупость? — растерялся влюбленный.

— Черт возьми! — воскликнула мамаша Бийо. — Это что же, моя дочь будет всюду ходить с телохранителем?

— Но ведь кругом леса!.. — возразил Питу с таким простодушным видом, что смеяться над ним было просто грешно.

— Это тоже входит в наставления нашего хозяина? — спросила мамаша Бийо, обнаружив некоторое предрасположение к иронии.

— Быть не может, — добавила Катрин, — это занятие для лодырей; отец не мог посоветовать господину Питу ничего подобного, да и господин Питу никогда бы не согласился на такое поручение.

Питу переводил широко раскрытые растерянные глаза с Катрин на мамашу Бийо: все его планы рушились.

Катрин своим женским чутьем поняла жесткое разочарование Питу.

— Господин Питу, — сказала она, — разве вы видели в Париже, чтобы девушки компрометировали себя, таская за собой повсюду молодых людей?

— Но здесь вы не девушка — робко выговорил Питу, — здесь вы хозяйка дома.

— Ну, хватит болтать, — резко оборвала его мамаша Бийо, — у хозяйки дома много дел. Идем, Катрин, я передам тебе дела, как велел твой отец.

И тут перед глазами оторопевшего, застывшего от изумления Питу развернулась церемония, деревенская простота которой была исполнена поэзии и величия.

Мамаша Бийо вынула связку ключей и один за другим вручила их Катрин; она дала ей отчет, сколько в доме белья, вина, мебели и припасов. Она подвела дочь к старому, изготовленному в 1738 или 1740 году секретеру с инкрустацией: в его потайном отделении папаша Бийо хранил свои луидоры и бумаги — казну и архивы семьи.

Катрин со всей серьезностью отнеслась к этому посвящению в семейные тайны и передаче власти; она задавала вопросы, обличавшие недюжинный ум, думала над каждым ответом и, получив нужные сведения, казалось, прятала их в глубины своей памяти и разума, как оружие на случай борьбы.

От вещей мамаша Бийо перешла к живности; все поголовье: здоровые и больные бараны, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы — было тщательно учтено. Но это была не более чем дань обычаю. В этой области девушка давно взяла бразды правления в свои руки.

Никто лучше, чем Катрин, не узнавал домашнюю птицу по голосу, ягнята привыкали к ней за месяц, голуби знали ее так хорошо, что часто прилетали и кружились вокруг нее посреди двора и, походив в знак приветствия у ее ног взад-вперед развалистой походкой задумавшегося медведя, садились к ней на плечо.

Когда Катрин приближалась к лошадям, они встречали ее ржанием. Она умела смирять самых норовистых. Один жеребенок, выросший на ферме и ставший жеребцом-производителем, к которому невозможно было приблизиться, обрывал все поводья в конюшне, чтобы подойти к Катрин и получить из ее рук черствую корочку, непременно припасенную для него.

Не было никого прекраснее и приветливее, чем эта красивая белокурая девушка с большими синими глазами, белой шеей, округлыми плечами, пухленькими пальчиками, когда она в фартуке с карманами полными зерна, приходила на утоптанную и удобренную площадку около пруда и горстями сыпала на нее звонкое зерно.

Тогда все цыплята, все голуби, все ягнята спешили к пруду; клювы стучали по земле; розовые языки баранов лизали хрустящую гречку. Площадка, сплошь засыпанная зерном, в две минуты становилась гладкой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца после обеда.

В глазах человеческих существ бывает нечто завораживающее и пленительное, а бывает нечто завораживающее и ужасное; два эти ощущения так сильны, что животное даже не думает сопротивляться.

Кто из нас не видел, как свирепый бык несколько мгновений грустно смотрит на ребенка, который улыбается ему, не подозревая об опасности? Им овладевает жалость.

Кто из нас не видел, как тот же самый бык исподтишка следит растерянным взглядом за крепким фермером, который не сводит с него глаз и своей немой угрозой приковывает к месту? Бык нагибает голову; кажется, он готовится к бою; но ноги его приросли к земле: он дрожит, у него кружится голова, ему страшно.

Катрин подчиняла своему влиянию все, что ее окружало; в ней было столько спокойствия и твердости, столько дружелюбия и воли, так мало недоверия, так мало страха, что при виде ее у животного не появлялось злобы.

Это странное влияние еще больше распространялось на мыслящие существа. Очарование этой девушки было неотразимым; ни один мужчина в округе ни разу не усмехнулся, говоря о Катрин; ни один юноша не затаил против нее зла; те, что ее любили, мечтали взять ее в жены; те, что не были в нее влюблены, хотели бы видеть ее своей сестрой.

Повесив голову, бессильно опустив руки, ничего не соображая, Питу машинально следил за тем, как девушка и ее мать ведут учет своего добра.

О нем словно забыли. Он стоял рядом как трагический страж, и каска лишь усугубляла неуместность его присутствия при этой сцене.

Затем они перешли к работникам и работницам.

Мамаша Бийо велела им встать полукругом, а сама вышла на середину.

— Дети мои, — сказала она, — наш хозяин задерживается в Париже, но он назначил себе замену. Это моя дочь Катрин, молодая и сильная. Я стара, голова у меня уже не та. Хозяин рассудил верно. Теперь хозяйка в доме Катрин. Теперь она платит и получает деньги. Теперь она приказывает, и я первая буду ей подчиняться; непокорные будут иметь дело с ней.

Катрин не проронила ни звука. Она нежно поцеловала мать.

Этот поцелуй имел больше действия, чем любые слова. Мамаша Бийо уронила слезу. Питу был растроган.

Все работники стали громко приветствовать новую хозяйку.

Катрин сразу приступила к своим обязанностям и распределила работу. Каждому поручено было дело, и каждый пошел исполнять с охотой, как оно всегда бывает поначалу при новой власти.

Оставшись один, Питу ждал-ждал, потом подошел к Катрин и спросил:

— А я?

— Я не знаю… — ответила она. — Мне нечего вам приказать.

— Так что же мне оставаться без дела?

— А что вы хотите делать?

— Да хотя бы то, что я делал раньше.

— Но раньше всем распоряжалась матушка.