— Да по тому случаю, что Испания, избавившись от меня на севере, нападет на нее с юга.
— А, совершенно справедливо!
— Так ты написал?
— Помилуйте, ваше высочество…
— Ты спал!
— Да, должен в этом признаться. Но даже если бы мне пришло в голову написать, чем бы я написал, ваше высочество? У меня здесь нет ни бумаги, ни чернил, ни пера.
— Так поищи! Quaere et invenies[23], сказано в Евангелии.
— Но каким же чертом, ваше высочество, смог бы я раздобыть все это в хижине крестьянина, который, ставлю тысячу против одного, не умеет писать?
— А ты, болван, все же ищи, и если даже этого не найдешь, зато…
— Зато?..
— Найдешь что-нибудь другое.
— Эх, дурак я, дурак! — вскричал Орильи, ударяя себя по лбу. — Да, да, ваше высочество правы, в голове у меня что-то помутилось. Но это оттого, что я ужасно хочу спать.
— Ну-ну, охотно верю. Но ты все же стряхни с себя сон, и раз ты не написал сестрице Марго, так уж я сам напишу. Только раздобудь мне все, что нужно для писания. Ищи, Орильи, ищи и не возвращайся сюда, пока не найдешь. А я остаюсь здесь.
— Бегу, ваше высочество.
— И если в этих твоих поисках… погоди… если в этих поисках ты заметишь, что этот дом интересен по своему убранству… Ты ведь знаешь, Орильи, как мне нравятся фламандские дома.
— Да, ваше высочество?
— Тогда ты меня позовешь.
— Мигом позову, положитесь на меня.
Орильи встал и легко, словно птица, упорхнул в соседнюю комнату, из которой был ход наверх. А так как он действительно легок, словно птица, то в момент когда он поставил ногу на первую ступеньку, послышался только еле уловимый скрип. В остальном его намерения остались нераскрытыми.
Минут через пять Орильи вернулся к своему повелителю, который, как он сказал, расположился в большой комнате.
— Ну что? — спросил герцог.
— А то, ваше высочество, что, если видимость меня не обманывает, этот дом должен быть очень интересен по своему убранству.
— Почему ты так думаешь?
— Да потому, — тьфу, пропасть! — что в верхнее помещение не так-то легко проникнуть.
— Что это значит?
— Это значит, что вход туда охраняет дракон.
— Что за глупая шутка, милейший маэстро?
— Увы, ваше высочество, это не глупая шутка, а печальная истина. Сокровище находится на втором этаже в комнате, а из-под двери этой комнаты виднеется свет.
— Ладно. А дальше?
— Вашему высочеству угодно сказать: а сперва?
— Орильи!
— Так вот, ваше высочество, на пороге этой комнаты лежит человек, закутанный в большой серый плащ.
— Ого-го! Господин дю Бушаж позволяет себе посылать солдата для охраны дамы своего сердца?
— Это не солдат, ваше высочество, а, вероятнее всего, слуга дамы или самого графа.
— И каков он на вид, этот слуга?
— Его лица я не мог разглядеть, но зато явственно видел рукоять большого фламандского ножа, заткнутого за пояс; он крепко сжимает ее в кулаке, на вид весьма увесистом.
— Это прелюбопытно, — молвил герцог, — расшевели малость этого парня, Орильи!
— Ну нет, ваше высочество!
— Как нет? Что ты говоришь?
— Осмелюсь сказать, что меня не только изукрасит фламандский нож, но я еще наживу себе смертельного врага в лице господ де Жуаезов, любимцев двора. Будь вы королем Нидерландским — куда ни шло, но сейчас мы должны ладить со всеми, в особенности с теми, кто спас нам жизнь, а спасли ее братья Жуаезы. Имейте в виду, ваше высочество, что, если вы этого не скажете, скажут они сами.
— Ты прав, Орильи, — сказал герцог, топнув ногой, — всегда прав, и все же…
— Да, понимаю, и все же, ваше высочество, вы не видели ни одного женского лица в течение двух гибельных недель. Я, конечно, не говорю об этих скотах, населяющих польдеры. Они ведь не заслуживают, чтобы их называли мужчинами и женщинами. Это самцы и самки — больше ничего.
— Я хочу видеть эту любовницу дю Бушажа, Орильи. Я хочу ее видеть, слышишь?
— Да, ваше высочество, слышу.
— Ну так ответь мне хоть что-нибудь.
— Возможно, вы ее и увидите, но только не в открытую дверь.
— Пусть так, — согласился герцог, — если не в открытую дверь, то хоть в закрытое окно.
— А! Это дельная мысль, ваше высочество, и в доказательство того, что я считаю ее прекрасной, я мигом добуду вам приставную лестницу.
Орильи прокрался во двор и направился прямо к навесу, под которым онисские кавалеристы поставили лошадей. Вскоре он нашел там то, что почти всегда можно найти под навесом, а именно — лестницу. Он достаточно ловко пробрался среди спящих людей и животных, чтобы не проснулись одни и не брыкнули другие, и, выйдя на улицу, приставил лестницу к наружной стене дома.
Только принц крови, высокомерно презирающий всякую мещанскую щепетильность, подобно всем деспотам, властвующим “Божьей милостью”, мог решиться в присутствии часового, расхаживающего перед дверью, где были заперты пленные, совершить поступок такой дерзновенно оскорбительный в отношении дю Бушажа, как тот, на который осмелился герцог.
Орильи это понял и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед ним, видимо, намеревался крикнуть им: “Кто идет?”
Франсуа пожал плечами и прямиком направился к часовому.
— Друг мой, — сказал он солдату, — это, кажется, самое высокое место в поселке?
— Так точно, ваше высочество, — ответил часовой, который, узнав герцога, почтительнейше отдал ему честь, — и не будь этих старых лип, при лунном свете были бы хорошо видны окрестности.
— Я так и думал, — молвил герцог, — вот я и велел принести эту лестницу, чтобы поверх деревьев обозреть местность. Ну-ка, полезай, Орильи, или нет, лучше полезу я: начальник должен все видеть сам.
— А куда приставить лестницу, ваше высочество? — спросил лицемерный слуга.
— Да куда угодно, хотя бы к этой стене.
Лестница была приставлена, и герцог стал подниматься.
Что касается часового, то, либо угадав намерение принца, либо из врожденного чувства скромности, он повернул голову в противоположную сторону. Герцог взобрался на самый верх лестницы, Орильи остался внизу.
Комната, где Анри поместил Диану, была устлана циновками; в ней стояли массивная дубовая кровать с шерстяным пологом, стол и несколько стульев.
Весть о гибели герцога Анжуйского, полученная в лагере онисских кавалеристов, казалось, сняла с души Дианы тяжелое бремя. Она попросила Реми принести ей поесть, и он с величайшей радостью исполнил эту просьбу. Сейчас, впервые после того, как ей пришлось узнать о смерти отца, Диана прикоснулась к еде более существенной, чем кусок хлеба. В первый раз выпила она несколько капель рейнского вина, которое кавалеристы нашли в погребе и принесли дю Бушажу.
Как ни легок был этот ужин, но после него кровь Дианы, возбужденная сильными переживаниями и тяготами, выпавшими ей на долю, сильнее прилила к ее сердцу, чего не было уже давно. Реми увидел, что глаза ее слипаются, голова клонится на плечо. Он потихоньку вышел и лег у порога, потому что всегда так поступал со времени их отъезда из Парижа.
Вследствие этих его стараний обеспечить Диане спокойную ночь Орильи, поднявшись наверх, нашел Реми лежащим поперек коридора.
Диана же спала, поставив локоть на стол и подперев голову рукой и, изогнув стройный стан, боком едва касалась высокой спинки резного стула. Маленький железный светильник, стоявший на столе у еще наполовину полной тарелки, озарял эту картину, на первый взгляд столь мирную. А между тем здесь только что стихла буря, которой вскоре предстояло разразиться снова.
В хрустальном кубке лучилось чистое, как расплавленный алмаз, рейнское вино, едва пригубленное Дианой. Этот большой прозрачный сосуд в виде чаши, стоявший между головкой Дианы и лампой, смягчал ее свет и придавал особую нежность цвету лица спящей молодой женщины. Глаза Дианы были закрыты, на легких веках проступали голубоватые жилки, рот был чуть приоткрыт, волосы отброшены назад поверх шерстяного капюшона, составлявшего часть грубой мужской одежды, которую Диана носила в дороге. Она предстала поистине небесным видением взглядам, которые намеревались дерзновенно раскрыть тайну ее уединения.
