"Черт возьми! — восклицает он. — За каждую из этих двух зверушек я заплатил бы по тысяче франков, если бы их доставили в мой парк".

"Их можно переправить к вам и за меньшую сумму".

"Правда?" — спрашивает он.

"Честное слово!"

"Ну что ж, вот мой адрес в Лондоне: если ты привезешь мне двух серн живыми, я не откажусь от своего слова".

"Идет!" — отвечаю ему я.

"Хочешь, я подпишу обязательство?"

"Ударим по рукам, этого достаточно".

И в самом деле, это все, что было сказано; однако, покидая нас через три дня, он дал мне сто франков вместо двадцати семи. Вы же знаете: девять франков в день — это цена за человека с мулом; кстати, о муле: вы помните Крепыша? Он здесь.

— Ба! Мне жаль вас, если вы на нем приехали.

— О! Я сдаю его напрокат путешественникам, а сам никогда не сажусь на него верхом и пользуюсь им только в упряжке. Ну так вот, нынешней весной я вспомнил о моем англичанине, и, поскольку я знаю почти все укрытия серн, мне понадобилось немного времени, чтобы найти двух великолепных детенышей — самца и самку; они были величиной с кулак, еще плохо видели, и их поили из рожка, как детей, хотя это святотатство, честное слово! Кормила их моя дочка. Между прочим, знаете, моя дочь была беременна; она родила, и меня уже ждут на крестины. Так вот, адрес англичанина у меня по-прежнему оставался, и, когда моим сернам исполнилось три месяца, я сказал жене:

"Мне надо съездить в Лондон".

Можете себе представить, как это ее порадовало!

"Что тебе делать в Лондоне?"

"Мне нужно доставить туда товар, вот этих двух зверушек: они стоят две тысячи франков!"

"Да ты навеселе", — сказала она мне.

Она чуть что так говорит. Я не стал ей возражать; вышел во двор, привел в порядок старую клетку, вытащил из сарая повозку, а затем отправился на конюшню и говорю там Крепышу:

"Ну вот, придется нам немного прогуляться!"

Затем я поместил моих серн в клетку, клетку поставил в повозку, в повозку впряг Крепыша, а после поинтересовался у школьного учителя, как доехать до Лондона. Он объяснил мне, что, когда я доберусь до Салланша, надо лишь повернуть направо, а когда попаду в Лион, — налево, ну а в Париже первый встречный рассыльный укажет мне дорогу. И действительно, в Париже мне сказали: "Вы видите Сену? Так вот, держитесь все время русла реки и попадете в Гавр".

— И вы так и уехали, без всякой дополнительной договоренности с англичанином?

— Но ведь все было условлено, и мы ударили по рукам; но вот самое занятное в этой истории. Приезжаю я в Гавр непроглядной ночью; хозяин гостиницы спрашивает меня, куда я еду, и я отвечаю ему, что направляюсь в Лондон. На следующее утро, когда я запрягал Крепыша, во дворе появляется молодой человек в вощеной шляпе, синей куртке и белых штанах, подходит ко мне, когда я закреплял повозку, и спрашивает меня:

"Это вы едете в Лондон?"

"Да".

"А хотите, я переправлю вас?"

"Через что?"

"Через Ла-Манш".

"Ну вы и шутник!.."

Я подвязал подпругу Крепышу и вперед, марш!

"А где тут дорога на Лондон, приятель?"

"Прямо".

Человек в вощеной шляпе последовал за мной. Еще несколько минут — и никакой дороги больше нет; на мой вопрос, где я нахожусь, мне отвечают:

"В порту…"

"А где же Лондон?"

"А Лондон на другом берегу моря".

"И никакого моста!"

Вощеная шляпа начинает хохотать.

"О! Но мы так не договаривались, — говорю я. — Он, этот парень, не сказал мне, что впереди будет море. А я ведь не моряк…"

Я был рассержен донельзя и, наконец, говорю Крепышу:

"Надо разворачиваться, вот так! Это нам не подходит".

Мы возвращаемся: прохвост-трактирщик стоит у своей двери.

"Надо же! — говорит он мне. — Это вы?"

"Да, я; а вы очень любезны: даже не сказали мне, что надо переплыть море, чтобы попасть в Лондон".

Он рассмеялся.

"Негодяй!"

"Разумеется! — говорит он. — Я же видел, как вы уезжаете с матросом, который служит на пароходе".

"В вощеной шляпе?"

"Да".

"Еще один любезнейший тип, вроде вас".

"Ну ладно, выпейте-ка лучше стаканчик сидра", — говорит трактирщик.

В этих краях, знаете ли, вино делают из яблок.

— Да, знаю. Но как же, в конце концов, вы уехали?

— О! Мне пришлось переправляться так, как им было угодно: я оставил Крепыша и повозку у трактирщика и на следующий день, ранним утром, сел на пароход вместе с моими зверушками. Но вы можете себе представить эту подлость: меня заставили оплатить их места! Оплатил их, правда, не я, а один милорд, потому что мои серны позабавили его дочь. Вообразите несчастную девушку, больную чахоткой… в восемнадцать лет! О! Да еще такую красавицу; на судне, между тем, говорили, что она обречена. Девушка ехала с юга, но была охвачена тоской по родине. А я страдал не от тоски по родине, а от морской болезни. С вами когда-нибудь случалась морская болезнь?

— Да.

— Тогда вам известно, что это такое. Знаете, я предпочел бы, чтобы моя жена в очередной раз вышла из себя, чем пройти через это снова; впрочем, не я один мучился: все были в таком состоянии!.. Мне кажется, что это от мерзкого сидра меня выворачивало наизнанку. Вощеная шляпа говорил мне:

"Надо поесть, надо поесть".

Какое там поесть! Наоборот. Через шесть часов пути все мы были в изнеможении. Только молодая англичанка ничего не испытывала. Легкая как тень, она пробиралась среди нас, чтобы поиграть с моими сернами. Она вполне могла бы открыть клетку и выпустить их, и я был бы не в состоянии побежать за ними, уверяю вас.

К вечеру стало штормить, как у них принято говорить. Послышались раскаты грома, и море пустилось в пляс, что не способствовало ослаблению наших страданий. И потому я душой обратился к Богу, а тело препоручил дьяволу. И тут до меня донесся мерзкий запах отбивных котлет, тьфу!.. Это Вощеная шляпа готовил себе ужин. Буря бушевала вовсю, и я подумал:

"Что ж! Если так будет продолжаться, то есть надежда, что мы, по крайней мере, потонем. В такой обстановке за свою жизнь не дашь и двух су". Понимаете, все кружилось так, будто ты пьян. Наступила ночь; на палубе, казалось, не было никого, и пакетбот шел, словно отдавшись на милость Божью; в это время девушка подошла к мачте, прислонилась к ней и застыла. При каждой вспышке молнии я видел ее белый силуэт и бледное лицо, как у святой; ее длинные белокурые волосы развевались на ветру, а глаза пылали лихорадочным огнем; затем я услышал, как она кашляет, и грудь мою пронзила боль. При свете молнии я увидел, как она поднесла носовой платок ко рту, а потом отняла его, залитый кровью. И тогда девушка улыбнулась, но ее улыбка была такой печальной, что душа у меня разрывалась; в это мгновение сверкнула такая молния, что, казалось, раскололось небо, и бедное дитя покачало головой, будто сказало: "Да, я иду туда". Ну а я закрыл глаза, так защемило у меня сердце, и что произошло дальше, мне неизвестно; помню только, что задул ветер, пошел дождь — вот и все. Затем я услышал голоса и сквозь закрытые веки увидел, как мне показалось, свет факелов; наконец, меня подхватили под мышки, и у меня появилась надежда, что теперь меня сбросят в море.

Примерно через полчаса мне стало лучше: я почувствовал на своих руках прикосновения чего-то теплого и мягкого, открыл глаза и посмотрел: оказалось, что это мои маленькие зверушки облизывали меня. Я лежал на постели, в комнате, где жарко горел камин: мы были в Брайтоне.

Понадобилось по меньшей мере десять минут, прежде чем я убедился, что мы находимся на суше; мне казалось, что я все еще ощущаю проклятую качку, но понемногу это прошло, и начал напоминать о себе мой желудок. Ничего удивительного в этом не было, ведь со вчерашнего дня я ничего не ел, к тому же из кухни доносился приятный запах отбивных, и я подумал: