Погасив свечи, ризничий подошел ко мне и повел меня в подземную часовню: именно там покоится тело святого Карла Борромейского. Его скелет лежит в раке: он облачен в епископские одежды, на руках у него фиолетовые перчатки, на голове — митра, на лице — маска из позолоченного серебра; вся часовня — из черного мрамора с украшениями из литого серебра. В маленьком шкафчике, стоящем рядом с ракой, заперты в качестве реликвий окровавленные простыни: на них делали вскрытие святого, умершего в сорок шесть лет от туберкулеза легких.
Архиепископ Миланский — один из последних святых, канонизированных Римской курией; это произошло в 1610 году, спустя всего лишь двадцать шесть лет после его смерти, когда Павел V, признав всеобщее преклонение перед его могилой, превратил ее в алтарь; вот почему вокруг жизни святого Карла, столь недавней, не сложилось никаких преданий вроде тех старинных легенд, какие содержатся в мартирологе; впрочем, сама его жизнь была одним долгим чудом: родившись в разгар гражданских и религиозных смут и живя среди продажных итальянских прелатов, святой Карл был настойчивым поборником восстановления церковной дисциплины, пример которой он подавал суровостью своей собственной жизни. Во время своего учения в Милане и Павии он, как некогда святой Василий и святой Григорий Назианин в Афинах, знал только две улицы, одна из которых вела к церкви, а другая — к светской школе; в двенадцать лет он получил в дар одно из самых богатых аббатств в Италии, которое было ленным владением его семьи, а в четырнадцать лет — приорат, который уступил ему его дядя кардинал Медичи, взошедший на святой престол под именем Пия IV. Наконец, в двадцать три года он стал кардиналом.
Именно тогда, получая самые большие доходы в Ломбардии, занимая одно из первых мест в церковной иерархии, окруженный мирскими соблазнами, которым уступали в те времена даже римские папы, он разделил на три части свое состояние: одну отдал бедным, вторую — Церкви, а третью — своей семье. Такое великое самоотречение, такая христианская жизнь уже обеспечили ему всеобщую любовь, как вдруг одно событие прибавило к этой любви еще и чувство уважения; однажды, когда благочестивый прелат творил молитву в архиепископской часовне, в церковь вошел убийца: это был монах из ордена Гумилиатов, с распущенностью которых боролся святой Карл.
Он приблизился к этой часовне и в ту минуту, когда запели антифон: "Non turbetur cor vestrum neque formidet[63]", в упор выстрелил из аркебузы в архиепископа. Испытав сотрясение, святой Карл упал себе на руки, но затем приподнялся и, хотя ему и казалось, что его ранили насмерть, приказал продолжать богослужение, на этот раз принося в жертву верующим себя вместо Божьего сына. Когда молитва закончилась, святой Карл встал и пуля, застрявшая в церковном облачении, которое было на нем, упала к его ногам — это событие было воспринято как чудо.
Через некоторое время в Милане вспыхнула чума; святой Карл немедленно, вопреки увещеваниям своего совета, перебрался туда вместе с домочадцами и в течение по-лугода находился в очаге заразы, принося к изголовью всех умирающих, которым уже не могло помочь врачебное искусство, утешение словом; именно тогда он продал ту третью часть своего состояния, которая была оставлена им для себя: золотую и серебряную посуду, одежду и мебель, статуи и картины; затем, когда у него уже ничего не осталось для раздачи бедным и умирающим, он решил вручить Богу самого себя в качестве искупительной жертвы: повсюду, где мор бушевал особенно жестоко и яростно, он появлялся босым, с веревкой на шее, прижимая к губам распятие, и слезно молил Господа забрать его жизнь в обмен на жизнь народа, который Всевышний так наказывал. Наконец, то ли потому, что мору пришел конец, то ли оттого, что молитвы святого были услышаны, гнев Всевышнего утих.
Едва оправившись после такого долгого испытания, Карл вновь приступил к пасторскому служению, но Господь принял предложенную жертву: силы святого были на исходе, у него обнаружилась чахотка, и в ночь с 3 на 4 ноября 1584 года он завершил свое трудное жизненное поприще.
Сто лет спустя жители берегов Лаго Маджоре, объединившись с семьей святого Карла, приняли решение возвести в его честь огромную статую, изготовление которой было поручено Черано; на холме, соседствующим с городом, выровняли площадку, возвели на ней пьедестал в тридцать футов высотой, и на этот пьедестал поставили статую святого: высота статуи составляет девяносто шесть футов.
Ризничему очень хотелось показать мне это чудо, а я, со своей стороны, не хотел уезжать, не взглянув на него. Мы отправились в путь и издалека увидели высящуюся над озером скульптуру святого епископа, который одной рукой держал под мышкой книгу, а другой рукой осенял епископским благословением город, где он родился.
Размеры статуи настолько сочетаются с огромными горами, на фоне которых она стоит, что, на первый взгляд и с определенного расстояния, высота ее кажется естественной; лишь с приближением к ней она безмерно вырастает, а все ее части обретают свои истинные и окончательные размеры. В то время как я был занят осмотром колосса, на одном из пальцев которого уселся ворон, казавшийся не больше обыкновенного воробья, ризничий подставил к пьедесталу огромную лестницу и, поднявшись на три или четыре первые ступени, предложил мне последовать за ним.
Читателю известно, как мало я расположен к восхождениям в горы, и потому ему не стоит удивляться, что, прежде чем устремиться вслед за ризничим, я поинтересовался у него, куда он направляется; ризничий ответил, что он намерен подняться в голову святого Карла.
Каким бы любопытным ни казался мне этот осмотр памятника изнутри, я испытывал весьма слабую тягу осуществить его: длинная и гибкая лестница, по которой я для начала должен был добраться до пьедестала без парапета, казалась мне довольно рискованной дорожкой для путешественника, настолько подверженного головокружениям, как я; к тому же, поднявшись на пьедестал, я лишь на четверть совершил бы восхождение, и у меня не было никакого представления о том, с помощью какого приспособления мне удастся добраться до указанной цели; когда я поделился этими соображениями с ризничим, он показал мне под складкой платья на статуе нечто вроде коридорчика, ведущего внутрь. Там, по его словам, я найду очень удобную лестницу; значит, трудность заключалась лишь в том, чтобы подняться до площадки пьедестала; я сделал еще несколько замечаний по поводу опасности предстоящего пути, но мой проводник, чувствуя, что мое сопротивление ослабевает, стал настаивать с особым упорством; и тогда мне показалось стыдно отступать там, где ризничий продвигался так уверенно: я знаком велел ему идти дальше и последовал за ним вплотную, так что мне удалось подняться на пьедестал почти одновременно с ним. И случилось это вовремя: горы, город и озеро стали кружиться передо мной беспорядочной вереницей; так что мне хватило времени лишь на то, чтобы закрыть глаза, ухватиться за полу платья святого и присесть на большой палец его левой ноги. Благодаря этому более устойчивому и спокойному положению я вскоре почувствовал, что гул в моих ушах прекратился, у меня появилась уверенность в надежности основания, на котором я расположился, и, снова ощутив центр тяжести, я осмелился открыть глаза: горы, озеро и город оказались на своих обычных местах; отсутствовал только ризничий; я посмотрел по сторонам, но он бесследно исчез; я позвал его, однако он мне не ответил: этот человек определенно появился на свет для того, чтобы изводить меня.
Я приступил к поискам, предполагая, что он играет со мной в прятки и что мне удастся найти его в каком-нибудь изгибе бронзового колосса, и потому стал обходить статую; сбоку это было легко, но, обогнув ее, я встретил на своем пути шлейф облачения святого архиепископа, и мне пришлось углубиться в складки его одежды, свисающей до края пьедестала; наконец, то цепляясь руками, то ступая обеими ногами, то карабкаясь на четвереньках, я сумел без происшествий преодолеть это бронзовое море и ступить ногой на его гранитный берег. Я не ошибся: этот шутник ждал меня на середине веревочной лестницы, которая была протянута под полой платья святого и вела внутрь статуи; заметив меня, ризничий рассмеялся, довольный шалостью, которую он разыграл со мной и которую, я подозреваю, он повторяет всякий раз, когда какой-нибудь простодушный путешественник имеет неосторожность последовать за ним. В самом деле, он вполне мог сразу поставить деревянную лестницу напротив веревочной, но, судя по всему, ему хотелось показать мне статую архиепископа во всех подробностях; мне еще никогда не доводилось встречать такого юркого и так мало озабоченного достоинством своего сана служителя Церкви.
