— Разумеется, — сказал Леман. — Посмотрите на дальние горы: они совсем побелели от снега, выпавшего сегодня утром, а это знак хорошей погоды на четыре или пять дней вперед.

— И мы этим воспользуемся?

— Завтра же, если пожелаете.

— Прекрасно; а теперь мне остается лишь сделать вам одно признание.

— Какое?

— Мы с Франческо голодны как волки.

— Тем лучше: тогда наша скромная кухня понравится вам больше. Ну, давайте, давайте, — сказал он по-немецки жене и дочери, — несите поскорее окорок серны на вертеле и печеные яйца! Это не роскошный обед, — продолжал он, обернувшись ко мне, — но, по крайней мере, с голоду вы не умрете. А пока не хотите ли взглянуть на вашу комнату?

— Что значит мою комнату?

— Да-да! С тех пор как моя жена узнала, что вы должны приехать, она приготовила для вас покои: вас ожидают там наша свадебная кровать, вышитое стеганое одеяло и две единственные в доме картины — на них изображены дама и господин, которых, я полагаю, вы знаете.

Я пошел за Леманом, и он привел меня в очаровательную комнатку, к окнам которой прилегал великолепный балкон, заставленный цветочными горшками и украшенный резьбой в ренессансном стиле. Когда вы стояли на этой террасе, вам открывался вид на Глернишский хребет, протянувшийся в западной стороне, ваш взгляд следовал вдоль долины, охватывал целиком весь город Гларус, поднимался по течению Линта вплоть до его истоков и упирался в белоснежную вершину Дёди, высившуюся на горизонте, словно непреодолимая крепостная стена изо льда.

— А теперь, когда вы разместились, — сказал мне Леман, — я оставлю вас, чтобы вы могли умыться с дороги. В этом шкафу — вишневая настойка и сахар, в этих кувшинах — вода, в этих выдвижных ящиках — салфетки; если вам что-то понадобится, постучите ногой, и к вам поднимутся.

С минуту я постоял на балконе, но потом, вспомнив о двух картинах, упомянутых Леманом и изображающих, по его словам, знакомых мне господина и даму, тотчас вернулся в комнату и в картинах, висевших в рамах из черного дерева, узнал, хотя имен под ними не было, раскрашенные портреты Тальмй и мадемуазель Марс: одного в костюме Суллы, другую — в костюме из "Школы стариков". Определенно, мой медведь был культурнейшим человеком.

Мадемуазель Марс и Тальма в швейцарской хижине, в затерянной долине Линта! Два величайших театральных гения нашей эпохи, оказавшиеся вместе в комнате, которая была приготовлена для меня! По-видимому, меня хотели поразить утонченностью гостеприимства, довольно удивительной для гризонского охотника. Но, по какой бы причине эти картины тут ни появились, они, тем не менее, настроили мои мысли совсем на другой лад: величественная картина гор скрылась из виду, панорама долины исчезла, декорация сцены изменилась на глазах, и я мысленно перенесся в театр на улице Ришелье, увидев себя сидящим в партере и присутствующим на первом представлении "Школы стариков".

Успех, я помню, был огромный. Это было прекрасное произведение, к тому же великолепно сыгранное, и никогда еще Тальма и мадемуазель Марс не казались мне прекраснее. Их вызывали, затем стали вызывать автора. Брат с трудом притащил его в ложу; они бросились друг другу в объятья, и партер разразился рукоплесканиями. То было настоящее торжество!

В то время я уже немного знал Казимира и теперь был рад и счастлив за него; я никогда не испытывал зависти, тем более тогда, ведь в ту пору никто обо мне ничего не знал, и это дурное чувство никак не могло меня затронуть. И все же я был охвачен грустью, но лишь потому, что меня удручала одна мысль. Вот уже три или четыре года я испытывал мучительную потребность работать для театра, добросовестно изучал опыт наших великих мастеров и восхищался ими всей душой, но у меня было ощущение моей полной неспособности сделать что-то по правилам, которые были установлены ими и которым они следовали; так что я крайне редко пропускал новые представления, всегда надеясь найти у современных авторов исходную точку, с которой можно было бы отправиться в новый мир, магнитную стрелку, которая указала бы мне ту еще скрытую туманом звезду, какую я искал в небе, порыв ветра, который забросил бы меня в океан человеческих страстей, именуемый театральной пьесой.

Нечто подобное тому, что я искал, было в спектакле, разворачивавшемся на моих глазах. Сила, точность и искренность игры Тальма и мадемуазель Марс в отдельных сценах утвердила меня в мысли, что можно создать стиль более естественный по форме, более свободный по динамике и более правдивый в деталях; но все эти ощущения пока еще были подобны полету птиц в небе и водорослям в океане, возвещавшим Христофору Колумбу, что он близок к земле, но не указывавшим, где находится эта земля.

Полгода спустя в Париж приехали английские актеры. Тремя годами раньше в театре Порт-Сен-Мартен их освистали и забросали огрызками яблок. Тогда это называлось проявлением национального духа. На этот раз они играли в театре Одеон, и сливки парижского общества выстраивались в очередь, чтобы наградить аплодисментами Смитсон и Кембла. Признаться, в те времена Шекспир, к моему стыду, был известен мне лишь в переработке Дюси. Я видел, как Тальма играл в "Гамлете", но, каким бы трагичным ни выглядел актер в этой бледной имитации, произведение само по себе не доставило мне большого удовольствия, поэтому я чуть ли не с трудом решился пойти в театр и посмотреть ту же пьесу в исполнении Кембла, известность которого ни в коей мере не могла сравниться со славой нашего великого трагика.

Трудно описать, что стало твориться со мной с первого же акта; меня пленила искренность диалога, в котором, по правде говоря, я не понимал тогда ни слова, хотя ритм его передавала простая интонация собеседников; естественность жеста, который при полном безразличии к его красоте мог быть даже избитым, но обязан был точно соответствовать мысли; непринужденность поз, подкрепляющих иллюзию реальности и заставляющих поверить, что актер, озабоченный собственными делами, забыл о том, что все это происходит на глазах у зрителей. И посреди всего этого господствовала поэзия — великая богиня, которая всегда царит в произведениях Шекспира и которую так великолепно передавала Смитсон; эта поэзия полностью перевернула все устоявшиеся мнения и, будто сквозь дымку, позволила мне увидеть сияющую вершину изначально существующих идей. Наконец, когда началась сцена, где весь двор смотрит, как актеры разыгрывают трагедию, реальным сюжетом которой послужила смерть короля Дании; когда, после того как на моих глазах охваченный притворным безумием юный Гамлет лежал у ног возлюбленной, поигрывая веером и сквозь ветки разглядывая мать, я увидел, как по мере развития адской интриги лицо его постепенно приобретает выражение глубокой проницательности, свидетельствующее о великом уме; когда я увидел, как он змеей прополз с правой стороны сцены на левую, приблизился, прерывисто дыша, сверкая глазами и напрягая шею, к королеве и, как только ему стало ясно, что она не может больше выносить зрелища совершенного преступления, что она смущена, отворачивает глаза и вот-вот упадет в обморок, вдруг встал и выкрикнул: "Огня! Огня!" — я тоже готов был вскочить и закричать, как он: "Огня! Огня!.."

С тех пор прошло пять лет; Тальма умер, Кембл разъезжал по Америке, а Смитсон, дав своим творчеством толчок и пример всем актрисам, которые с тех пор приобрели имя в современном театре, ушла со сцены и потерялась в частной жизни, как звезда, угасшая в небе. Ну а я сам, после попыток осуществить свою заветную мечту и, подобно Васко да Гаме, найти потерянный мир, уже в начале моего поприща разочаровался так, как это происходит с другими к концу их жизни, и приехал искать среди гор силы, чтобы продолжить эту борьбу, в которой, как Сизифу, надо без конца отталкивать обрушивающуюся на тебя скалу посредственности. Одна лишь мадемуазель Марс, по-прежнему красивая, по-прежнему молодая, понятая и обласканная публикой, возвышалась на своем пьедестале, находила в своем таланте силы противостоять всему, даже своему успеху, и, как последний дар собственному самолюбию, могла бы, путешествуя по Швейцарии, увидеть свой портрет в одной из хижин.