Поскольку достопримечательности, которые я намеревался осмотреть в Рапперсвиле, то есть башни и мост, можно было увидеть лишь при солнечном свете, а гроза, продолжавшая бушевать, не позволяла рассчитывать даже на лунное сияние, я расстался с компанией славных фермеров, беседовавших о зерне и скотине, и пошел спать.
На следующий день погода все еще не прояснилась, однако ветер утих, а вчерашний ливень сменился мелким дождичком, который, строго говоря, не мог помешать осмотру городских достопримечательностей, и я направился к мосту, переброшенному через озеро и являющемуся главным здешним чудом.
Мост был построен в 1358 году Леопольдом Австрийским, который, купив старый Рапперсвиль и Марх, пожелал связать город с левым берегом озера. Во исполнение воли герцога был сооружен деревянный мост на ста восьмидесяти опорах и длиной в тысячу семьсот четыре шага, который я преодолел с часами в руке за двадцать две минуты хода.
Если, дойдя до конца этого моста, вы обернетесь, то Рапперсвиль предстанет перед вами в особенно живописном виде: его готические башни придают ему довольно грозный и внушительный облик, который дополняет низкая сводчатая потерна, образующая один из входов в кантон Санкт-Галлен.
Вернувшись в гостиницу, я увидел, что стол для меня накрыт, а мой экипаж стоит у дверей; я быстро проглотил обед и немедленно вскочил в кабриолет. Наш кучер пристроился сбоку на козлах, и мы понеслись во весь опор, увлекаемые бегом нашего скакуна, явно не привыкшего еще к ремеслу упряжной лошади, но, тем не менее, доставившего нас в Везен целыми и невредимыми.
На следующий день мы отправились в путь довольно рано и, оставив озеро Валензее по левую руку от себя, поехали по дороге вдоль русла Линта. Примерно через полчаса езды я безмятежно заснул, читая историю кантона Вале, написанную отцом Шинером, и неизвестно сколько времени проспал, как вдруг меня разбудили крики Франческо и беспорядочная тряска моего экипажа. Я приоткрыл глаза и увидел, что возницы не было больше на козлах, а наш кабриолет мчался, как ветер, между пропастью в полторы тысячи футов глубиной и почти отвесной горой: наша лошадь просто-напросто понесла, устав тянуть за собой повозку; так, по крайней мере, я расценил ее ржание и брыкание.
Положение было довольно безнадежным: наш кучер, покинув свой пост, бросил вожжи, и они волочились по земле, цепляясь за каждый булыжник и каждый раз при этом вынуждая коляску совершать опасные броски в сторону на дороге шириной не более двенадцати футов. Схватить вожжи рукой оказалось невозможно: каждую секунду копыта лошади сверкали своими подковами в восьми или десяти дюймах от моего лица; соскочить с кабриолета тоже не представлялось возможным, потому что с левой стороны мы в прыжке неизбежно скатились бы в пропасть, а справа нас раздавило бы между колесом и склоном горы. Франческо молился по-немецки и по-итальянски всем святым в раю и настолько растерялся, что не воспринимал ни одного моего слова. Тогда я решил выпутываться из этого положения своими силами, так как на помощь с его стороны рассчитывать не приходилось. Мне удалось опустить откидной верх кабриолета и завладеть одним из наших дорожных посохов: концом палки я приподнял поводья, удачно подцепив их; это было уже не так мало, поскольку с их помощью я надеялся удерживать лошадь посередине дороги вплоть до Нефельса, который уже был виден впереди, в полульё от нас; я боялся лишь одного, как бы наша коляска, непривычная по своей старости к таким резким движениям, не развалилась. К счастью, этого не произошло, и мы со скоростью вихря въехали в город; я ожидал, что какое-нибудь случайное препятствие остановит бешеную скачку нашего Буцефала, но он беспрепятственно ворвался в начало улицы и продолжал нестись, нисколько не считаясь с тем, что обстановка изменилась.
Однако долго так продолжаться не могло, ведь мы могли раздавить собак или детей, попадавшихся на нашем пути. Заметив дом с выступающим на улицу фасадом, я решил, что именно здесь и закончится наша поездка. И в самом деле, поравнявшись с ним, я резко потянул вожжи правой рукой, и лошадь, подчиняясь этому рывку и ничего не видя, врезалась головой в стену, словно таран. Удар был так силен, что у нее подкосились задние ноги и она отскочила назад почти с той же скоростью, с какой до этого неслась вперед; однако в этом движении она оказалась под какой-то вывеской; я воспользовался этим благоприятным обстоятельством: бросив поводья и палку и крикнув Франческо, чтобы он сделал то же самое, я ухватился обеими руками за железную раму и, выскочив из кабриолета, словно клинок из ножен, повис, как Авессалом; однако, поскольку повис я не на волосах, мне достаточно было разжать руки, чтобы тут же оказаться на земле, от которой, учитывая длину моих ног, меня отделяли всего два-три фута. Что же касается кабриолета, лошади и Франческо, то они продолжали свою триумфальную скачку под крики "Halt ab! Halt ab![45]", в результате чего их бег лишь ускорялся.
Я тут же бросился вслед за ними, крича в свою очередь:
— Стой! Стой!
Больше всего я боялся не за коляску и не за лошадь, а за несчастного Франческо, который в том положении, в каком он оказался, никак не мог помочь себе сам. Я бежал так минут пять, как вдруг за поворотом улицы увидел коляску, лошадь и человека, валявшихся на куче вязанок хвороста, на которую, к счастью, они натолкнулись у двери пекаря. Больше всего пострадал кабриолет: одна оглобля у него была сломана, а полог для защиты от грязи разорван в клочья. Пока мы изучали эти повреждения, появился наш возница и потребовал возместить ему убытки.
Эта претензия породила серьезные разногласия, поскольку я, со своей стороны, заявил, что если кому-то здесь и следует жаловаться, так это, бесспорно, мне, ибо, вследствие неумелости и предательского поведения кучера, я чуть было не сломал себе шею.
Поскольку спор разгорался, мы обратились к судье.
Выслушав жалобы с той и другой стороны, судья приказал осмотреть лошадь, и знающие люди немедленно определили, что это двухлетний жеребец, которого никогда прежде не запрягали в карету. В результате этого осмотра был вынесен приговор, достойный царя Соломона: меня приговорили к уплате пятнадцати франков за наем, кучера — к тюремному заключению сроком на месяц, а хозяина гостиницы "Павлин" обязали починить поломанную двуколку. При этом судье Нефельса хватило получаса на то, чтобы ознакомиться с делом, выслушать мнения сторон и вынести решение. Прежде чем распрощаться с этим славным человеком, я попросил его назвать мне свое имя и адрес, пообещав рассказать о нем моим друзьям и знакомым; затем я благоговейно записал эти сведения в мой путевой дневник, и, взяв свои заплечные мешки и посохи, мы продолжили путь пешком. К счастью, до Гларуса нам оставалось пройти всего лишь два льё.
Придя в город, я подошел к первой же группе людей, которая мне встретилась, и поинтересовался у них, знают ли они охотника Лемана. Мне ответили утвердительно, но, поскольку он жил не в самом Гларусе, а в шале по дороге на Митлёди, крестьянин, направлявшийся в ту сторону, предложил проводить меня. В Гларусе я задержался лишь на то время, какое понадобилось мне, чтобы осмотреть фрески, украшающие дом напротив гостиницы: они изображали схватку крестоносца и сарацина, женщину, бросающую из окна букет, и льва, стоящего в клетке; после этого мы вышли из города, и минут через десять ходу мой проводник показал мне прелестный домик, около которого паслись две коровы, а под навесом из виноградных лоз — самого Лемана, его жену и дочь, греющихся в ласковых лучах заходящего летнего солнца. Я в самом деле тотчас узнал моего альпийского медведя и, перепрыгнув через ров, протянувшийся вдоль дороги, направился к шале.
Заметив меня издалека, Леман пошел мне навстречу.
— Отлично, — сказал он, обращаясь ко мне, — вижу, что вы человек слова, а то я уже начал сомневаться в вас.
— И совершенно напрасно, — ответил я, — пообещав мне охоту на серну, вы могли бы заставить меня добираться до самого Тироля. Но я весь день мучился мыслью, будет ли нам благоприятствовать погода.
