Нетрудно догадаться, что я ушел к себе не для того, чтобы заснуть. Часть ночи я провел в мечтах, не смыкая глаз, а когда сон наступил, он оказался наполнен продолжением тех же грез. На следующий день, около девяти часов утра, я был разбужен весьма элегантным господином, который в сопровождении камердинера моего дядюшки вошел в мою комнату; за ним следовал его грум с каким-то свертком в руках.

"Ваш портной, сударь", — объявил камердинер.

Я взглянул на человека, которого мне представили в таком качестве, и, должен признаться, если бы меня не предупредили, я бы никогда не подумал, что такой благовоспитанный с виду господин занимает столь скромное общественное положение. Я даже усомнился в том, что сказал мне камердинер, как вдруг этот человек, заметив, что я смотрю на него, не двигаясь и не произнося ни слова, счел, что ему самому следует обратиться ко мне.

"Жду ваших распоряжений, милорд", — произнес он.

"Каких?"

"Надо примерить костюмы, которые я принес уже готовыми, а также снять мерки для тех, какие милорд соизволит заказать мне!"

"Хорошо, — сказал я, — будьте любезны, положите их там, я потом примерю".

"Ну что вы, милорд, — возразил портной, — я сам должен оценить, насколько они вам впору. Если брюки хоть на мизинец окажутся уже или шире, чем надо, а жилет не подойдет по длине, если на фраке появится хоть одна складочка, я буду опозорен".

"Но, — нерешительно начал я, — значит, я буду вынужден встать?.."

"Милорда ни к чему не понуждают: это мне надо подождать, пока он будет готов, и я подожду".

И в самом деле, он продолжал стоять в ожидании.

Поняв, что портной настроился ждать, и не осмеливаясь сказать ему, чтобы он перешел в комнату рядом, я решил, чего бы это мне ни стоило, на глазах у него встать с кровати; он быстрым взглядом окинул меня и, обернувшись к своему груму, сказал:

— Номер один: у милорда первый рост.

Грум вытащил из своего свертка полный костюм черного цвета. Портной примерил его на мне: костюм был сшит будто по мне и каким-то чудом соответствовал моему высокому росту. Затем, тут же сняв необходимые мерки, чтобы изготовить для меня целый гардероб, он удалился. Я проводил его до двери и поблагодарил за труды.

После этого я вернулся в спальню, горя желанием увидеть, насколько новый костюм изменил мой облик.

Меня просто нельзя было узнать, и я начал верить, что дядя прав и, если мне когда-нибудь удастся обуздать злосчастную застенчивость, являвшуюся причиной всех моих несчастий, я смогу стать таким же человеком, как любой другой.

Признаться, я испытывал немалое удовлетворение от этого осмотра, как вдруг в комнату ко мне вошел камердинер, за которым следовал какой-то джентльмен, одетый как на бал; не будучи готов к такому визиту вежливости, я чрезвычайно разволновался и не знал, следует ли мне броситься навстречу незнакомцу, но в эту минуту камердинер объявил:

"Ваш учитель танцев, сударь!"

Вошедший господин приблизился ко мне, проявив при этом безукоризненное изящество, затем снисходительно оглядел ученика, способности которого ему предстояло развивать, и, вперившись оценивающим взглядом в нижнюю часть моей особы, произнес:

"Очень рад, милорд, что меня выбрали для обучения такой красивой пары ног".

Я не привык слышать комплименты в адрес моей внешности, и эти слова окончательно привели меня в замешательство. Я хотел ответить ему и пробормотал что-то, а затем попытался сделать шаг, но так запутался, не сумев поставить одну за другой мои красивые ноги, вызвавшие восхищение у учителя танцев, что чуть было не растянулся во весь рост; однако он успел поддержать меня.

"Хорошо! — сказал он. — Хорошо! Вижу, у нас нет никакой подготовки. Тем лучше: нам не придется избавляться от дурных навыков".

"Дело в том, — ответил я, — что, за исключением чересчур сведенных внутрь коленей и мысков стоп, остальная часть тела, на мой взгляд, не лишена… я вполне… я…"

"Хорошо! Хорошо! — воскликнул радужно настроенный учитель танцев. — Я вижу, что у милорда затруднения с речью; тем лучше! Это доказывает, что способность мыслить переместилась у него в конечности. Будьте спокойны, милорд, мы ее разовьем, если она находится там, а если ее там нет, мы заставим ее спуститься туда. Что ж, милорд, начнем!"

Затрудняюсь рассказать, что происходило на том первом уроке, помню лишь, что глубокие знания математики необычайно помогали мне сохранять равновесие и удерживать центр тяжести во всех пяти основных позициях ног. Когда мои ступни освободились от орудия пытки, в котором им пришлось проходить обучение, они буквально отказывались нести мое тело, несмотря на всю его сухость, и я хромал на обе ноги, спускаясь в обеденный зал, где, как мне было сказано заранее, дядя ожидал меня к завтраку.

"А, вот и ты, Уильямс! — сказал он, осмотрев меня с ног до головы. — Клянусь, ты выглядишь настоящим денди; даже по твоим ногам видно, что ты был на уроке танца; только руки у тебя по-прежнему нескладные, но не беспокойся: несколько уроков фехтования, и это пройдет".

"Как, дядюшка, вы хотите, чтобы я научился обнажать шпагу? Но зачем?"

"Чтобы драться, если кто-то посмеется над тобой, черт возьми!"

Дрожь пробежала по всему моему телу.

"Неужели ты не храбр?"

"Не знаю, дядя, — ответил я, — просто мне никогда не приходилось думать об этом".

"Ну, а если оскорбили бы женщину, которую ты любишь, что бы ты сделал?"

"Если бы оскорбили…"

Я чуть не произнес "Дженни", но сдержался.

"Да, конечно, дядюшка, я бы стал драться! Будьте спокойны", — поспешно ответил я.

"Отлично! Но ты ведь поупражнялся сегодня утром и, наверное, проголодался — приступим к завтраку".

Мы сели за стол. Едва завтрак закончился и мы выпили чаю, появился учитель фехтования, один из самых знаменитых в Лондоне. Вначале мои руки явно понравились ему куда меньше, чем учителю танцев понравились мои ноги; но при одной лишь мысли о том, что однажды Дженни могут оскорбить в моем присутствии и мне выпадет счастье защитить ее, я приложил столько усилий, пытаясь овладеть этим мастерством, что, расставаясь со мной, учитель был раздосадован даже меньше, чем я мог предполагать.

Как видите, я уже стоял на пути совершенствования, но однажды утром, когда в свой обычный час дядя не сошел вниз, я поднялся к нему и обнаружил его в кровати мертвым.

Ночью его сразил апоплексический удар.

После этих слов сэр Уильямс умолк, но на этот раз я не наполнил его стакан пуншем, а протянул ему руку.

— Эта смерть была страшным ударом для меня, — продолжал сэр Уильямс, помолчав с минуту. — Я ни на секунду не задумывался об огромном состоянии, владельцем которого она меня сделала, а ощущал лишь одиночество, на которое она меня обрекла. Дядя, не вытеснив из моей памяти отца, занял его место в моей жизни; быть может, он был единственным человеком, способным, благодаря своей незаурядности, излечить меня от страшной душевной болезни, которой я страдал; но он умер, мой недуг стал неизлечимым, и, чтобы безраздельно предаться скорби, я рассчитал учителя фехтования и учителя танцев.

Надо обладать моим несчастным характером, чтобы понять, до какой степени я почувствовал себя одиноким и заброшенным; никогда в жизни я не умел отдавать распоряжений, и управлять домом продолжали генерал и раджа, как называл их мой бедный дядя с тех пор, как я обманулся на их счет; однако, поскольку эти славные слуги были великолепно вышколены, все шло, как обычно, и мне, к несчастью, не пришлось заниматься ничем: я просто жил, и потому два или три месяца спустя стал во всем, за исключением своего внешнего облика, таким же, каким был прежде.

Дядя купил замок вместе со всем его внутренним убранством, и там оказалась прекрасная библиотека, в которой я проводил часть дня; но иногда, взяв с собой томик Гомера или Ксенофонта, я уходил поваляться и почитать на опушку рощицы, расположенной у края моих владений; нередко я так увлекался осадой Трои или отступлением десяти тысяч греков, что раджа и генерал вынуждены были искать меня там, чтобы напомнить мне о наступлении часа ужина.