— Я был уверен, что он не пойдет дальше, — спокойно заметил крестьянин, отжимая зад своих штанов.

— Да это просто какой-то мерзкий носорог, ваш Пьеро! — ответил я, отряхиваясь от пыли.

— Diavolo di somaro![13] — пробормотал Франческо, направляясь вверх по течению, чтобы вымыть руки и умыться там, где вода оставалась чистой.

— Я весьма вам признателен, — обратился ко мне наш попутчик, — за то, что вы так потрудились ради меня, сударь.

— Не стоит благодарности; однако я весьма огорчен, что нам не удалось добиться лучшего результата.

— Что тут скажешь! Когда делаешь все, что можешь, не стоит сожалеть о том, что не получилось.

— Пусть так, однако… Ну и как же вы собираетесь выйти из этого положения?

— Я пойду в обход.

— Как! Вы уступите ослу?

— Придется, ведь он не желает мне уступать.

— О нет, — возразил я. — Так дело не пойдет. Даже если мне придется нести Пьеро на себе, он переправится здесь.

— Гм! Он тяжелый, — промолвил крестьянин, покачивая головой.

— Ну-ка, возьмите его за повод: у меня появилась идея.

Крестьянин перешел через ручей и вновь взял в руки конец веревки, к которой был привязан Пьеро, продолжавший все это время спокойно стоять и жевать чертополох.

— Хорошо, — продолжал я, — а теперь подведите его как можно ближе к ручью… Прекрасно!

— Так хорошо?

— Отлично… Ты закончил умываться, Франческо?

— Да, ваше сиятельство.

— Дай мне твою палку и встань впереди Пьеро.

Франческо подал мне свой посох и выполнил предписанный маневр; тем временем крестьянин, не переставая, нежно гладил своего осла.

Я воспользовался этим, чтобы встать позади животного, и, пока оно отвечало на ласки своего хозяина, просунул два наших альпенштока у него под брюхом. Франческо тотчас же уловил мою мысль: он развернулся, подобно посыльному, который готовится поднять носилки, и взялся за передние концы обеих палок, в то время как я ухватился за задние; при возгласе «Поднимай!» копыта Пьеро оторвались от земли, а по команде «Вперед марш!» осел победно поплыл в воздухе, словно он был дорожными носилками, а мы — их носильщиками.

То ли Пьеро был ошеломлен новым способом передвижения, то ли этот способ пришелся ему по вкусу, то ли, наконец, осла повергли в изумление быстрота и энергия, с какой мы действовали, но, так или иначе, он не оказал ни малейшего сопротивления, и мы опустили его на противоположном берегу целым и невредимым.

— Да уж, — сказал крестьянин, когда животное снова твердо встало на ноги, — у вас не забалуешь! Что ты думаешь об этом, мой бедный Пьеро?

Пьеро невозмутимо двинулся дальше, словно все, что произошло, не имело к нему ни малейшего отношения.

— А теперь, — обратился я к крестьянину, — расскажите мне, что случилось с вашим ослом и почему он вдруг стал бояться огня и воды? Согласитесь, что это не такая уж большая плата за оказанную вам услугу.

— Ах, сударь! — ответил крестьянин, положив руку на холку животного. — Это произошло два года назад, в ноябре; в горах уже выпало много снега, и однажды вечером, когда мы вернулись с Пьеро, как сегодня, из Бруннена (в то время он, бедняга, ничего не боялся) и грелись у жаркого очага: мой сын (он был тогда еще жив), моя сноха, Верный и я…

— Простите, — перебил я рассказчика, — но, прежде чем выслушать какую-нибудь историю, я обычно знакомлюсь со всеми ее героями: позвольте спросить, кто такой Верный?

— С вашего позволения, сударь, это наш пес, превосходный грифон. Одним словом, славное животное!

— Хорошо, друг мой, продолжайте, я слушаю.

— Итак, мы грелись у очага, слушая свист ветра в ельнике, как вдруг раздался стук в дверь; я поспешил открыть: на пороге стояли двое молодых парижан, которые вышли из Святой Анны, не взяв проводника, заблудились в горах и совершенно окоченели от холода. Я пригласил их к огню, и, пока они отогревались, Марианна поджарила и подала к столу задний окорок серны. Это были настоящие весельчаки: едва живые от усталости и холода, они, тем не менее, не переставая смеялись и шутили, одним словом, истинные французы. Их спасло то, что они имели при себе все необходимое для разжигания огня; дважды или трижды они поджигали кучи веток, отогревались около костра и, как ни в чем не бывало, продолжали путь; и так, шагая вперед, замерзая, отогреваясь и снова двигаясь дальше, они, в конце концов, добрались до дверей нашего дома. После ужина я проводил их в отведенную для них комнату. Она, конечно, не отличалась большими удобствами, но ничего другого мы не могли им предложить. Однако в ней было тепло, словно от натопленной печи, потому что одна из дверей там вела в хлев, а еще первые христиане не прочь были греться возле животных. Принеся солому для постелей, я оставил эту дверь открытой, и Пьеро, которого никогда не привязывали и которому позволялось повсюду свободно ходить, ибо он был кроткий, будто ягненок, вошел за моей спиной в комнату и, следуя по моим пятам, словно собака, стал дергать солому прямо из той вязанки, что я нес под мышкой.

«Этот превосходный осел — ваш?» — спросил меня один из путешественников.

Не знаю, заметили ли вы сударь, но Пьеро на самом деле единственный в своем роде. И в ответ я утвердительно кивнул.

«Как его зовут?» — поинтересовался старший из них.

«Его зовут Пьеро. О! Вы можете его позвать, он негордый и подойдет к вам».

«Сколько может стоить такой осел?»

«Ну, двадцать — тридцать экю».

«Какой пустяк!»

«Да уж, — заметил я, — по сравнению с тем, какую помощь он оказывает, это совсем недорого. Идем, Пьеро, друг мой, этим господам пора спать».

Пьеро последовал за мной, словно понял сказанное. Я закрыл за собой дверь в хлев и, не желая лишний раз беспокоить гостей, вернулся в дом через улицу. Минуту спустя я услышал, как они громко засмеялись.

«Ну что ж, — сказал я сам себе, — Господь приглядывает за хижиной, где гостям так весело».

На следующий день молодые люди проснулись в семь часов утра; мой сын уже отправился на охоту. Бедный Франсуа! Охота была его страстью… Марианна собрала на стол. Наши гости позавтракали с аппетитом путешественников, а затем спросили, сколько с них полагается за ночлег; мы ответили, что удовольствуемся тем, что им будет угодно нам дать. Тогда они вручили Марианне луидор, она хотела вернуть его, но они воспротивились этому. Похоже, они были богаты.

«Но это еще не все, наш славный хозяин, — сказал мне один из них. — Не могли бы вы одолжить нам Пьеро на то время, пока мы не добрались до Бруннена?»

«Буду весьма рад, господа, оказать вам эту услугу, — таков был мой ответ, — вы оставите его в гостинице „Орел“, а я заберу его, когда в очередной раз приду туда за провизией. Пьеро в вашем распоряжении — берите его: вы будете ехать на нем верхом по очереди, а то и сразу вдвоем; он выносливый и выдержит вас, а вам будет легче в пути».

«Однако, — продолжил второй путешественник, — поскольку с Пьеро может случиться какое-нибудь несчастье…»

«Да что с ним, по-вашему, может случиться?! — воскликнул я. — Отсюда до Ибаха дорога хорошая, а от Иба-ха до Бруннена она просто превосходна».

«Никому не дано всего знать. Мы хотим оставить вам за него залог».

«Не стоит, я доверяю вам».

«Мы возьмем его с собой лишь на этом условии».

«Поступайте, как хотите, господа, я подчиняюсь вам».

«Вы сказали, что Пьеро стоит тридцать экю?»

«По крайней мере».

«Так вот вам сорок, и дайте нам расписку на эту сумму. Если мы передадим вашего осла целым и невредимым в руки хозяина гостиницы „Орел“, то он нам возместит эту сумму. Если же с Пьеро случится какое-либо несчастье, эти сорок экю останутся у вас».

Лучше нельзя было и придумать. Моя сноха, которая умеет читать и писать, ведь она дочь школьного учителя из Гольдау, составила для них подробную расписку. Мы надели упряжь на Пьеро, и они тронулись в путь. Следует отдать должное бедняге: он не хотел уходить и смотрел на нас так жалобно, с такой укоризной, что у меня стало тяжело на сердце, и я угостил его краюхой хлеба. Пьеро очень любит хлеб, и так от него можно добиться всего, что пожелаешь. Мне оставалось лишь сказать «Вперед!», чтобы он тронулся с места. В то время он был послушен, словно пудель.