В четверти льё от часовни Телленплатте, на том же берегу, за селением Зиссиген, начинается долина протяженностью в три льё, выход из которой перекрывает гора Рос-шток; отвесную вершину этого пика преодолела двадцатипятитысячная русская армия под командованием Суворова, спустившаяся 28 сентября 1799 года в селение Муота-таль. И тогда все увидели, что целое войско прошло там, где охотники за сернами снимают свои башмаки и идут босыми, помогая себе руками, чтобы не упасть. Именно на этой высоте, где не селятся даже орлы, с трех разных сторон сошлись три народа, словно желая быть ближе к Господу, которому предстояло рассудить их спор. И тогда на краткий миг все эти ледяные вершины вдруг вспыхнули, будто вулканы, кровавые водопады обрушились на равнину, а людские лавины докатились до долины, так что смерть собрала настолько богатую жатву там, куда до этого не доходила жизнь, что стервятники, для которых был скошен этот урожай, пресытились его изобилием и выклевывали у трупов лишь глаза, чтобы отнести их своим птенцам.

Я хотел причалить там к берегу, чтобы осмотреть эту долину Пелиона и Оссы, где Массена и Суворов сражались подобно двум титанам, но наши лодочники объяснили мне, что более удобная и короткая дорога туда идет вверх по течению Муоты, к которой мне предстоит выйти у селения Ибах, расположенного между Ингенболем и Швицем. Так что мы поплыли дальше, к поляне Рютли: эта земля настолько изобилует великими событиями прошлого, что, едва из виду исчезает одно, на смену ему тотчас приходит другое.

Лодка причалила у Рютли, и, взойдя на небольшой пологий холм, мы оказались на очаровательной поляне, поросшей травой. На этом лугу в ночь на 17 ноября 1307 года Вернер Штауффахер из кантона Швиц, Вальтер Фюрст из кантона Ури и Арнольд фон Мельхталь из кантона Унтервальден, каждый в сопровождении десяти человек, поклялись, как я уже рассказывал раньше, освободить свой край; при этом они попросили Господа подать им какой-нибудь явный знак, что эта клятва ему угодна: в тот же миг у ног каждого из троих, принесших клятву, забил свой источник.

Именно эти три источника, которые не пересыхают с тех пор вот уже в течение пяти веков и которые иссякнут, по предсказаниям старых прорицателей-горцев в тот день, когда Швейцария утратит свободу, мы и собирались осмотреть. Первый источник слева носит имя Вальтера Фюрста, второй — Вернера Штауффахера, третий — Мельхталя.

Я распорядился накрыть завтрак для себя и для моих матросов прямо под навесом, сооруженным над источниками; как сообщил нам экскурсовод этого крохотного уголка земли, навес был построен благодаря щедрости короля Пруссии. Мои спутники простерли свое почитание этих источников до того, что пили вино, не разбавляя его водой, и я подметил это как факт, делающий честь их патриотизму. Не знаю, что именно развеселило моих матросов, возможно, чувство исполненного долга, но могу точно сказать, что на обратном пути они в прекрасном настроении пересекли озеро, распевая в такт движениям весел тирольскую песню, пронзительный припев которой продолжал доноситься до моего слуха даже спустя десять минут после нашего расставания, когда я был уже по другую сторону Бруннена.

Мы задержались в этом селении, где нет ничего примечательного, ровно настолько, сколько времени потребовалось, чтобы спросить у человека, курившего на скамейке около крайнего дома, приведет ли нас дорога, на которую мы вступили, в Швиц. Он ответил утвердительно и, желая подкрепить свой ответ, указал нам рукой на крестьянина и его осла, которые, опережая нас на триста шагов, двигались по той же дороге, по какой нам предстояло следовать, и должны были идти впереди нас вплоть до Ибаха; к тому же, ошибиться было невозможно: дорога от Швица до Бруннена была проезжей.

Успокоенные этим объяснением, мы вскоре потеряли из виду двух наших проводников, скрывшихся за изгибом дороги, и больше уже не вспоминали о них, как вдруг, дойдя до того поворота, где они исчезли из глаз, мы заметили осла, который несся во весь опор обратно в Бруннен и, несомненно, желая возвестить его жителям о своем появлении, ревел во всю мощь своей глотки. Следом за ним, но видимым образом уступая ему в проворстве настолько же, насколько раненый Куриаций уступал целому и невредимому Горацию, мчался крестьянин и на бегу, пуская в ход все свое красноречие, убеждал беглеца остановиться. А так как язык, на котором славный крестьянин заклинал осла образумиться, был мне родным, то эта проникновенная речь растрогала меня в такой же мере, в какой она оставила равнодушным глупое животное, и в тот миг, когда осел пробегал мимо меня, я ловко схватил волочившуюся за ним по земле веревку; но упрямец даже не подумал остановиться и, упираясь, продолжал тянуть меня за собой. Не желая уступать ослу, я с таким же упрямством тянул веревку на себя; короче, не берусь судить, кому досталась бы победа в этом поединке, если бы Франческо не пришел мне на помощь, обрушив на круп моего противника град ударов своим дорожным посохом. Этот довод оказался решающим: осел тут же сдался. В эту минуту к нам подбежал крестьянин, и мы передали ему задержанного.

Бедняга обливался потом, и можно было предположить, что он вслед за нами задаст ослу хорошую взбучку, но, к нашему великому удивлению, крестьянин заговорил с животным ласковым тоном, показавшимся мне настолько странным применительно к этим обстоятельствам, что я, не удержавшись, выразил ему свое изумление такой снисходительностью и без обиняков заявил, что, по моему мнению, он окончательно испортит характер животного, если станет потворствовать таким его выходкам.

— Э! Да никакая это не выходка, просто бедняга Пьеро испугался! — ответил мне крестьянин.

— Испугался? Но чего же?

— Его напугал огонь костра, который ребятишки разожгли на дороге.

— Ну что ж, пусть так, — продолжал я, — но согласитесь, что это весьма большой недостаток господина Пьеро, если он пугается огня.

— Что поделать, — со своей неизменной кротостью отвечал добряк, — ведь это сильнее его, бедняги!

— Но понятно ли вам, милейший, что если вы будете у него на спине в ту минуту, когда его охватит подобный испуг, то у вас есть риск сломать себе шею, при условии, конечно, что навыки наездника не присущи вам в большей мере, чем я полагаю?

— О да, сударь! — воскликнул крестьянин, сопроводив свои слова подтверждающим жестом. — Вы совершенно правы. Вот потому-то я никогда и не сажусь на него верхом.

— Но тогда вам лучше было бы завести более покладистое животное.

— Э, да ведь тот осел, что перед вами, — продолжал добряк, — прежде был самым послушным, самым выносливым, самым отважным ослом во всем кантоне: второго такого было не найти.

— Значит, это слабость, которую вы к нему питаете, испортила его.

— О нет, сударь. Во всем виновато одно происшествие, приключившееся с ним.

— Вперед, Пьеро! — воскликнул я, понукая осла, который вдруг снова остановился.

— Погодите… Просто он не хочет идти в воду.

— Как, он и воды боится?

— Да, она его пугает.

— Стало быть, он всего боится?

— Да, он на редкость пуглив, это так… Идем, Пьеро!

Мы дошли до того места, где дорогу пересекал ручей шириной футов в двенадцать, и Пьеро, испытывавший, видимо, глубочайший ужас перед водой, застыл на берегу и, упираясь всеми четырьмя копытами в землю, решительно отказывался сделать еще хотя бы шаг вперед. Твердость его намерений была очевидной; тщетно крестьянин тянул его за веревку: Пьеро оставался непоколебим. Схватив веревку, я тоже стал тянуть ее, но Пьеро упирался изо всех сил, опустившись на задние ноги. Тогда Франческо принялся толкать его сзади; однако, несмотря на наши совместные усилия, Пьеро продолжал сохранять полнейшую неподвижность. Наконец, не желая быть уличенным в притворстве, я потянул веревку с такой силой, что она не выдержала и оборвалась; последствия этого происшествия по своему конечному результату были одинаковыми для всех персонажей этой истории, но вот в подробностях они сильно различались: крестьянин тут же сел в воду, я попятился шагов на десять назад и растянулся в пыли, а Франческо, внезапно лишившись точки опоры, ибо Пьеро, почувствовав свободу, неожиданно повернулся на четверть оборота вбок, рухнул лицом и обеими руками в грязь.