Я бесконечно благодарен Вам за то, что Вы вспомнили обо мне и прислали первый том Ваших "Путевых впечатлений". Один парижанин сказал мне, что Вы скоро отдадите в печать второй том; если он будет стоить не очень дорого, я бы хотел приобрести его, а также два тома "Минералогии" Ведана, ввиду того, что в результате моих поисков я, кажется, нашел жилу золотой залежи.

В ожидании вестей от Вас передаю Вам свой привет и остаюсь Вашим преданным слугой,

Жак Бальма, по прозвищу Монблан.

P.S. Я пишу Вам второпях и не очень уверен, что Вы разберете написанное, почерк-то у меня не блещет, ведь я получил всего семнадцать уроков с оплатой по одному су за каждый, а на восемнадцатом уроке мой отец прервал занятия, заявив мне, что это чересчур дорого".

Выйдя из дома, чтобы найти второй том "Путевых впечатлений" и "Минерологию" Ведана, я не переставал восхищаться силой воли этого человека. В двадцать пять лет письмо Соссюра внушило ему мысль о восхождении на Монблан, и, после пяти или шести безуспешных попыток, во время которых ему грозило умереть безвестной и бесславной смертью, ибо он не доверил своего секрета никому, Бальма поднялся на самую высокую в Европе вершину. Позднее, нагнувшись, чтобы попить ледяной воды на берегу Арверона, он заметил в прибрежном песке золотые частицы; с этого времени он задумал отыскать залежь, откуда вода приносила эти частицы, и вот, быть может, он нашел ее, посвятив тридцать лет этим поискам. Что бы мог сделать этот человек в наших городах, если бы он получил образование, соответствующее такой силе характера?

Пробило полдень; Пайо явился минута в минуту.

— Вы пришли один? — спросил я его.

— Парнишка не посмел подняться.

— И почему же?

— Эх! По его словам, он бедняк и, как ему кажется, вы не захотите обедать с ним.

— Да он с ума сошел, пошли за ним…

Внизу, у лестницы, я встретил Франсуа.

— Ну, как переезд? — поинтересовался я у него.

— Закончен, сударь.

— Отлично, тогда поднимайтесь: Жозеф вам заплатит.

— О! Это не к спеху.

— И все же поднимитесь.

Франсуа повиновался.

— Ну! — сказал я Пайо. — Где же ваш товарищ?

— Так вот же он!

— Кто он?

— Франсуа.

— Франсуа?! А разве Франсуа из Шамони?

— Он родился там.

— Тогда подождем его…

Через несколько минут Франсуа спустился, и я подошел к нему.

— Франсуа, — сказал ему я, — надеюсь, вы не откажетесь отобедать со мной и Пайо, если я лично приглашу вас.

— Как, сударь, вы хотите?..

— Я прошу вас.

— О! Вы прекрасно знаете, сударь, что я ни в чем не могу отказать вам.

— Тогда пошли, дорогой Пайо; у меня нет экипажа, как у милорда, но мы найдем фиакр у дверей; у меня нет дома бордо, но я знаю, где его можно найти, и очень хорошего качества, будьте спокойны; что же касается чая…

— Спасибо, но если вам все равно, я бы предпочел что-нибудь другое.

— Что ж, мы заменим его кофе.

— Пусть так, кофе — это христианский напиток, а вот от чая я отказываюсь: это какая-то мерзость.

Я сдержал слово, данное Пайо, угостив его лучшим вином Бореля и лучшим кофе Ламблена; затем, когда мне стало заметно, что он достиг того приятного и умиротворенного состояния духа, которым заканчивается хороший завтрак, я предложил отвезти его за четверть часа в Шамони.

— Вы шутите, сударь?

— Нисколько; через четверть часа, если пожелаете, мы будем у дверей постоялого двора.

— У Жана Терра?

— И увидим Монблан, как я вижу вас.

— Конечно, такое может случиться, — сказал Пайо, — я теперь верю всему, ведь мне столько довелось испытать.

— Так решено?

— Конечно, да.

— Пойдемте!

Мы сели в фиакр; кучер остановился у дверей Диорамы, и мы вошли в нее.

— Где мы? — спросил Пайо.

— На пограничной таможне, и я заплачу сейчас два франка пятьдесят сантимов за каждого из нас.

Я вручил Пайо его входной билет.

— Это ваш проездной документ.

Вскоре мы оказались в полной темноте.

— Вы ориентируетесь, Пайо?

— Нет, что вы.

— Мы около Лез-Эшеля.

— В пещере?

— Вы же сами видите, что света нет.

— Значит, мы уже близко, — сказал Пайо.

— О Господи! Через пять минут, и даже раньше, мы там будем; смотрите.

И в самом деле, наступил тот самый момент, когда Шварцвальд исчезает, уступая место виду на Монблан, и в углу начинающего возникать пейзажа уже различаются снег и ели. Я поставил Пайо так, чтобы его взгляд мог проникать в зрительное отверстие по мере того, как оно расширялось; он смотрел какое-то время, не отрывая глаз, не дыша, вытянув руки, пока разворачивалась волшебная картина, а затем вскрикнул и хотел было броситься вперед, но я удержал его.

— О! — воскликнул он. — Пустите меня, пустите! Вот Монблан, вот ледник Таконне, вот деревня Л а-Кот, а вот и Шамони — позади нас!..

Он обернулся:

— Позвольте мне пойти поцеловать жену и дочь, прошу вас, я вернусь к вам немедленно.

Все зрители повернулись в нашу сторону, и мне стало не по себе из-за моего образа действий: было понятно, что пришло время покончить с этой комедией, и, поскольку Пайо продолжал настаивать на своей просьбе, я сказал ему, что это была не натура, а картинка. Он упал на скамью.

— О! Какую боль вы мне причинили! — воскликнул он и заплакал.

Зрители окружили нас.

— Кто этот человек и что такое случилось? — спрашивали они меня.

— Этот человек — проводник из Шамони, ему показалось, что он снова видит свою родину, и поэтому он плачет; вот и все.

— Прошу у вас прощения, — произнес Пайо, вставая, — но это было сильнее меня.

Он снова взглянул на картину.

— О! Вот же она, моя долина! — промолвил он и, сложив руки, погрузившись в безмолвное и жадное созерцание, стал молча смотреть на полотно, напомнившее ему дни молодости, все счастливые мгновения семейной жизни и все волнения, связанные с родными местами.

Я воспользовался этим его состоянием рассеяности и вышел из Диорамы, опасаясь, что меня примут за соучастника какого-то обмана.

На следующий день, в семь часов утра, Пайо был у меня, на улице Блё.

— Почему вы вчера ушли? — спросил он.

— Я хотел доставить вам удовольствие, а причинил боль, и это меня очень огорчило.

— О, разве это боль! Напротив, всегда приятно снова увидеть свою родину, даже на картине. У вас, парижан, есть улица, но нет родины, и не ваша вина, если вы не имеете об этом представления. Надо родиться в деревне, чтобы понять, что это такое: в Шамони нет ни одного дома, который не был бы известен мне во всех подробностях, и в этом доме нет ни одного человека, который был бы мне посторонним, а на кладбище нет ни одной могилы, которой бы я не знал; стоит мне закрыть глаза, и я все это вижу, тогда как в Париже десяти человеческих жизней, прожитых одна за другой, будет недостаточно, чтобы узнать названия всех здешних улиц.

— Да, это так, друг мой, вы правы; но что происходило там с вами после моего ухода?

— Ну что, там оказался один господин, который побывал в Шамони и даже поднимался в Сад, куда вы не захотели пойти; и тут мне пришлось объяснять всем, как это происходит: как необходимо потратить три дня на то, чтобы совершить восхождение, как в первую ночь приходится спать на вершине горы Л а-Кот — короче, все.

— И зрители этим удовлетворились?

— Кажется, да, потому что они сложились и дали мне пятьдесят франков, чтобы я выпил за их здоровье.

— Послушайте, Пайо, если бы вы остались во Франции или в Англии всего лишь на два года, то вернулись бы в Шамони миллионером.

— Судя по всему, именно так; но в любом случае я не стал бы тратить время на то, чтобы становиться им: я пришел попрощаться с вами, я уезжаю.

— Сегодня?

— Сейчас же… О! Понимаете, вы показали мне мою родину, и мне надо туда вернуться.

Я протянул руку Пайо.