Няня протянула ей голубую подвязку.

— Что это?

— Не надо спрашивать, — няня поднесла палец к губам. — Просто наденьте на ногу — только повыше, чтобы не увидели всякие любопытные особы, — она указала на трех дам, шушукающихся в углу комнаты. — На моей родине, в Серданье, считается, что это приносит счастье, здесь же это называют колдовством.

Эрмезинда посмотрела ей в глаза, проворно сбросила остроносую туфлю и надела подвязку на бедро, затянув тугой петлей, потом опустила подол сорочки, нижней юбки и наконец — роскошного блио.

— Я не задумываясь брошусь в реку, если вы велите, — заверила она. — Как же я люблю вас, няня! Если бы вы не смогли поехать со мной в Барселону, я бы не вышла замуж. Без вас я чувствую себя совершенно беспомощной, как заблудившаяся в лесу девочка...

И тут ее сознание затуманилось, образы поплыли в причудливом хороводе, продолжая волновать и тревожить, несмотря на прошедшие годы.

Пиршественный зал, где собрались гости обоих дворов, блистал роскошью и великолепием. Огромный стол, тянувшийся от края до края, был уставлен богатыми и изысканными яствами; между ними стояли тяжелые канделябры, освещая все это великолепие. Здесь были громадные супницы, испускавшие облака ароматного пара; целые туши оленей на вертеле; рыба, доставленная во льду с недалекого средиземноморского побережья; и бесчисленные кубки, готовые вместить самые разнообразные и прославленные вина региона.

Во главе стола возвышались четыре трона — для ее родителей, Роже I и Аделаиды де Гавальды, и для родителей супруга, Борреля II и Легарды Руэрг. По обе стороны стояли два кресла пониже: одно — для ее мужа, возле трона ее матери, и другое — для нее самой, рядом с троном свекра. Музыканты на галерее заиграли веселую мелодию. Две графских четы с достоинством заняли места, а гости — свои, в строгом соответствии со знатностью и степенью родства с хозяевами.

И вот уже Эрмезинда сидит за большим столом. Она припомнила, что поначалу не осмеливалась бросить взгляд на гостей. Гости уже отдали должное еде и обильным возлияниям, а ее воспоминания о конце вечера стали особенно четкими. Тосты в честь новобрачных поднимались всё чаще, музыка зазвучала громче, а весь мир, казалось, забыл о графине.

За весь вечер она лишь раз решилась взглянуть на мужа: когда к ней подошли придворные дамы, чтобы увести ее в опочивальню и приготовить к брачной ночи, да и то не смогла толком его рассмотреть. Шум, крики и смех разносились по всему замку; слуги сновали из кухни в зал в непрерывной суете, унося и принося все новые блюда с десертами. Перед тем как удалиться, невеста взглянула на мать, наградившую ее суровым взглядом. Никто кроме матери, казалось, даже не заметил ее ухода. У дверей опочивальни ее дожидались четыре дуэньи.

Двери открылись, и Эрмезинда оказалась в комнате, где должно было произойти важнейшее событие ее жизни. Расписные потолки, гобелены, закрывающие все щели в стенах, куда мог бы заглянуть чей-то любопытный глаз, плотный балдахин, скрывающий громадный альков, где она в детстве так любила играть в прятки со своим братом Пером. Кровать под балдахином была похожа на корабль: она покоилась на четырех позолоченных столбах и была так высока, что на нее приходилось взбираться по особой лесенке.

Няня, готовясь сыграть важнейшую роль в жизни воспитанницы, дожидалась ее возле ванны, над которой клубился пар. Эрмезинда чувствовала, как женские руки снимают с нее одежду, пока она не осталась совершенно нагой; затем ее погрузили в ванну и принялись растирать, разминать и умащивать благовониями, привезенными из далеких стран, чтобы скрыть запах ее тела и съеденных на свадебном пиру кушаний. Наконец, дамы удалились, оставив ее наедине с ее няней Брунгильдой.

Та заколола ей волосы черепаховым гребнем и осторожно накинула через голову искусно расшитую сорочку. Затем без лишних слов подвела Эрмезинду к зеркалу — подарку мужа, доставленному из мусульманских земель каталонскими купцами — куску полированного металла, в котором отражалось все ее тело. Эрмезинда разглядывала вертикальный разрез на сорочке спереди, чуть пониже живота, тщательно обметанный с обеих сторон. Поймав ее вопросительный взгляд, няня ответила:

— Это для того, чтобы почтить стыдливость невесты в первую брачную ночь. Через разрез муж овладеет вами, не нарушая правил приличия. Не забывайте, что вы — хранительница чести Каркассона. Только шлюхи выставляют напоказ наготу.

— В какое же странное место на теле Каркассон поместил свою честь, няня.

— Такова жизнь, девочка моя. Это не я придумала, так уж положено. А сейчас поднимайся на ложе и жди. А я должна удалиться. И... не забывай, что сейчас тебе может быть больно, зато потом будет приятно.

Крепко обняв и поцеловав на прощание няню, Эрмезинда поднялась по лесенке на свою Голгофу. Няня удалилась, погасив все свечи и оставив лишь тусклую лампадку перед изображением Пресвятой Девы. Графиня осталась одна во мраке алькова, взволнованная и испуганная, дожидаясь мужа. Ей вспомнился давний разговор с матерью, когда та впервые рассказала ей о человеке, которому предстояло стать ее супругом.

— Человек, которому ты назначена в жены — Рамон Боррель, граф Барселонский, мы с ним в дальнем родстве. Наш общий предок — Белло I, граф Каркассонский и Барселонский до 812 года. Сама понимаешь, он не имеет никакого отношения к франкам, этим выскочкам с севера, наша благословенная земля уже тогда была частью Септимании, наследницы латинской культуры. Когда Аль-Мансур захватил Барселону, мы не на шутку встревожились. Это были страшные времена, мы по-настоящему боялись, что Пиренеи не остановят мавров, — голос матери зазвучал строго и торжественно. — Каркассону необходим надежный щит на юге, особенно от ислама. И залогом этого союза станешь ты, будущая госпожа де Фуа и де Нарбонн. Твой будущий супруг — граф Барселоны, Жироны и Осоны, отважный воин, способный защитить наши границы, тем более, если это границы владений его жены.

Все это медленно проплывало в памяти графини, пока ее старое усталое тело дремало в кресле в башне замка. А ее неукротимый дух по-прежнему блуждал по закоулкам памяти. Видения были настолько яркими, что сердце едва не разрывалось от волнения.

И тогда ей на память пришли другие слова матери:

— Ничего страшного, дочь моя, что пока ты его не любишь. Я даже не знала твоего отца, когда выходила за него замуж, однако была с ним очень счастлива. Скажу только одно: когда раздвинешь перед ним ноги, думай о Каркассоне.

Барселона, май 1052 года

Рассвет окрасил розовым небо над морем, и Барселона зарумянилась, словно невеста после первой брачной ночи. Рыбачьи лодки возвращались на берег после ночного лова, полные до краев серебристой рыбы; веселые оклики моряков перемежались шутками и насмешками, если оказывалось, что кто-то наловил меньше рыбы, чем остальные.

Толпы крестьян, слуг, нищих, священников и торговцев наводнили Кастельвель и рынок. Повсюду громоздились всевозможные средства передвижения: тяжелые колымаги, запряженные волами; галеры, набитые коробками; а также множество мулов и лошадей. И повозки, и лодки, и вьюки на лошадях и мулах, были полны товаров, привезенных сюда со всех концов графства для продажи или обмена на здешнем рынке, протянувшемся вдоль городских стен.

Единственное преимущество этих ворот перед воротами Регомир у верфи заключалось в том, что запах товаров был вполне сносным, в отличие от чудовищной вони, стоявшей там, откуда в город ввозили всю рыбу, а летом смрад еще усиливался поднимающимися от реки испарениями, особенно когда со дна сгребали ил, чтобы нечистоты наконец добрались до моря.

Стражники у ворот, потея под кольчугами, нагрудниками и шлемами, не горели желанием обращаться с толпой дружелюбно. Они восстанавливали порядок с помощью кнута и даже алебард, набрасываюсь на любого, кто провоцировал заварушку. Тут любой способ хорош, тем более когда речь идет о всяком сброде и вонючих животных. Но лучше всего против тех, кто пытался влезть без очереди, действовало одно средство: спорщиков оттаскивали и отправляли в конец длинной вереницы, сколько бы они ни ругались и не поминали Господа и дьявола.