Будьте счастливы и не пытайтесь больше меня увидеть. Знайте, что мое решение окончательно.

С уважением, ваш друг

Лайя

Когда она закончила, советник, не дожидаясь, пока она посыпет чернила песком, схватил письмо и, внимательно прочитав, удовлетворенно хмыкнул:

— Ну вот, Лайя, оказывается, ты вполне можешь быть послушной и благоразумной девочкой. Теперь я вне подозрений. Дай мне свою печать.

Лайя вынула из ящика стола маленькую печатку и протянула ему.

Советник разогрел над пламенем свечи немного красного воска и уронил большую каплю на сложенный вдвое пергамент. Затем крепко прижал к ней печатку, чтобы никому не пришло в голову усомниться, что письмо подлинное и написано Лайей.

— А теперь скажи, кому передавала твои письма эта змея, которую я запер в подземелье?

Лайя немного поколебалась, но страх за рабыню пересилил.

— Управляющему Марти. Его зовут Омар.

— Ну что ж, прекрасно, — с улыбкой ответил Бернат. — Свою часть сделки ты выполнила. Вот видишь, насколько лучше быть послушной. А если ты и впредь будешь себя хорошо вести, то и условия жизни твоей рабыни тоже значительно улучшатся. Я даже позволю тебе навестить ее — разумеется, в присутствии Эдельмунды.

С этими словами, погладив ее по голове, Бернат Монкузи вышел.

Няньки, бабки и повитухи деловито сновали по комнате, делая свое дело и не обращая внимания на присутствующих высокопоставленных особ. Роженице было больше тридцати трех лет — возраст, в котором большинство женщин уже становятся бесплодными. От брака с Уго Благочестивым у нее был сын, а от союза с Понсом Тулузским — три сына и дочь, однако ее детородный период, казалось, уже остался позади. Во всяком случае, и придворные мудрецы, и лекари-евреи неоднократно намекали, что у графини начался климакс.

Она лежала вся в поту, с перекошенным от мучений ртом и непоколебимой решимостью в глазах. Повитуха понимала, что отвечает за неё головой, и если вопреки всем усилиям что-то пойдёт не так, ей грозит страшная кара. Многолетний опыт подсказывал ей, что рвётся всегда там, где тонко, и ни один лекарь не возьмёт на себя вину в случае фатального исхода. Хотя лекарь-еврей, помогавший повитухе, внушал ей доверие. Галеви считался лучшим лекарем в графстве, его советы были разумны и своевременны, но в любом случае, действовать приходилось повитухе.

Возле ложа видел бледный и встревоженный Рамон Беренгер I, а чуть дальше, в резном деревянном кресле — епископ Одо де Монкада в парадном облачении, с жезлом и кольцом. Выражение его лица было унылым, а взгляд не предвещал ничего хорошего, всем своим видом он давал понять, что присутствует при родах исключительно по обязанности, ему не по душе лицезреть, как рождается на свет плод греховной связи венценосной парочки. Однако уклониться от этой почетной обязанности он не мог и теперь утешал себя тем, что присутствует здесь скорее как чиновник, нежели духовное лицо.

Справа от него сидел главный нотариус Гийем де Вальдерибес, ему предстояло засвидетельствовать, что новорожденный является истинным сыном графини Барселонской. Присутствовали также главный дворцовый судья, Понс Бонфий-и-Марш, духовник Альмодис, падре Льобет, и лекарь Галеви. Другая сторона ложа оставалась свободной, чтобы повитухе и ее помощницам никто не мешал. Здесь стоял лишь стол на точеных ножках, на шелковой скатерти лежали все необходимые инструменты: пеньковые веревки, железные щипцы, обмотанные тканью, чтобы извлечь младенца из материнской утробы, не причинив ему вреда, и кожаный валик, чтобы катать его по животу роженицы, помогая младенцу пройти через родовые пути.

В комнате, как обычно, царил полумрак, четыре больших канделябра на углам освещали только небольшое пространство у самой постели. Справа от огромного ложа пылал камин, поверх горящих поленьев на железной решетке с львиными головами кипела вода в пузатом медном котле. Над камином помещались огромные рыцарские доспехи с шестью мечами, принадлежавшими предкам нынешнего графа Рамона Беренгера I, решетчатые оконные рамы, как и везде во дворце, были затянуты промасленной тканью, а на стенах сияли гербы Барселонского графского дома.

Повитуха просунула пальцы в раскрывшееся лоно графини, прикрытое тонкой льняной тканью, и осторожно пощупала; Альмодис моргнула, выражая неудовольствие. Повитуха повернулась к лекарю и прошептала:

— Он уже рвётся наружу.

Осторожно отстранив ее, лекарь осмотрел роженицу, чтобы лично убедиться в этом.

— Посадите сеньору на родильное кресло.

Повитуха отошла в сторону и тут же придвинула к ложу вышеназванный предмет. Это было широкое буковое кресло, обитое кожей, с круглым отверстием в сиденье, под которое в нужную минуту подставляли особый таз. Кресло было также снабжено подлокотниками, к ним крепились кожаные ремни, чтобы привязывать руки роженицы, а также двумя изогнутыми скобами в форме буквы V с трубчатыми насадками, куда помещались икры женщины, чтобы облегчить выход новорожденному, а плацента должна была упасть прямо в таз.

Крепкие мускулистые женщины, помогавшие повитухе, взяли графиню за плечи и под колени и осторожно усадили ее на кресло, закрепив в нужном положении. Но когда они уже собрались привязать ее руки к подлокотникам, неожиданно прозвучал громкий и хриплый голос графини:

— Не надо меня привязывать. Графиня Барселонская умеет терпеть боль.

Повернувшись к лекарю, она схватила его за широкий рукав и приказала:

— Если нужно будет резать — делайте это без колебаний. Я не хочу, чтобы мой сын мучился или, того хуже, родился мертвым или с какими-то увечьями, которых можно было бы избежать. Его жизнь намного важнее для Барселоны, чем моя. А когда он родится, вы должны рассказать мне обо всем, что касается младенца. Я имею в виду не только его пол, но и все особые приметы.

— Я вас не понимаю, сеньора.

— Вам и не надо понимать, достаточно, чтобы я поняла.

Затем, обращаясь к епископу, главному нотариусу и дворцовому судье, она приказала:

— А вас, сеньоры, я попрошу отвернуться, если вам не трудно: роды — это не цирк. Вы вполне можете исполнить свои обязанности, не заставляя меня краснеть от стыда, что меня разглядывают, как корову на ярмарке.

Альмодис, потная, всклокоченная, с прилипшими ко лбу прядями волос, повернулась к лекарю и послушно проглотила лекарство из золотого кубка — смесь опия с маковым отваром. Блаженный туман затянул ее взгляд, а в памяти вдруг всплыли слова ее верного шута Дельфина, который спасал ее от скуки столько долгих вечеров после приезда из Тулузы.

Поселившись во дворце, Альмодис позаботилась о том, чтобы найти уединенное местечко, подальше от посторонних взглядом и дворцовых интриг. Она потребовала у мужа, чтоб он выделил ей личные покои рядом с его собственной спальней, в башне, некогда служившей помещением для музыкантов. Однако, учитывая обстоятельства и варварские нравы обитателей дворца, предпочитающих войны, а не искусство, комнатой давно не пользовались. Альмодис затратила немало часов и обустроила комнату так, чтобы напоминала о любимой родине.

Как почти все комнаты во дворце, она была оснащена маленьким камином, перед ним стояла изящная кушетка, а рядом — кресло и скамеечка, на которой обычно сидел Дельфин, стараясь развеять тоску госпожи своей болтовнёй или игрой на цитре; здесь же стояли ее прялка, огромные деревянные пяльцы с натянутой на них канвой, небольшой алтарь, подушка для молитв, чтобы не вставать коленями на холодные плиты пола, пюпитр, чтобы ставить ноты или псалтырь. Вдоль стен тянулись полки с ее любимыми безделушками, висели гобелены и деревянные панели, чтобы от каменных стен не так тянуло холодом. Это было ее убежище, где она могла размышлять, принимать гостей и внимать мудрым советам приближённых.

И теперь воспоминания всплыли в ее мозгу, затуманенном опием, который ее заставили принять, чтобы облегчить боль.