Разговор вертелся вокруг самых разнообразных тем: от политики до бесчинств пиратов на Средиземном море. Пиратским промыслом занимались не только неверные, но и моряки-христиане из самых разных регионов, им было намного выгоднее грабить чужие суда, чем за скромную прибыль подвергать себя опасности, бороздя море и занимаясь честным промыслом. Потом Рамон поинтересовался здоровьем престарелого графа Тулузского.

— Скажите, камергер, что за недуги одолевают вашего сеньора, лишая нас удовольствия наслаждаться его обществом в столь приятный вечер?

На что Робер де Суриньян ответил:

— Видите ли, сеньор, возраст, болезни и многочисленные раны, полученные в сражениях, дают о себе знать. Кроме того, граф Тулузский страдает приступами подагры и испытывает ужасные боли.

И тут в коридоре, в ореоле света канделябров, которые несли вслед за ней несколько слуг, появилась графиня Альмодис де ла Марш в зеленом блио с золотым шитьем, платье подчеркивало тонкую талию и красиво оттеняло рыжие волосы, на которых красовалась диадема с изумрудами. У Рамона замерло сердце, как и в первый раз при виде графини. Душа его словно застыла, и все вокруг перестало существовать — разговор превратился в невнятный шум, он больше ничего не видел и не слышал, пораженный этим удивительным созданием.

В эту минуту он не мог даже предположить, что Альмодис, супруга графа Тулузского, чувствует то же самое. Впервые ее выдали замуж еще ребенком, и она стала заложницей политических интересов своей родни, дважды развелась и под конец она вышла за человека много старше себя, теперь превратившегося в старика. Благородный облик каталонского рыцаря, его гордая осанка и ясный взгляд пробудили в ее душе незнакомое прежде чувство. Слепой амур пустил стрелу прямо ей в сердце, и графиня внезапно ощутила, как в ее душе рождается страсть и подобно вулканической лаве разливается по телу, проникая до самых костей.

После обычного обмена любезностями приступили к ужину. Альмодис сидела по правую руку от графа Барселонского, аббат — по левую, а Робер де Суриньян — напротив графини. Вышколенные слуги держались, словно бесплотные духи, ожидая малейшего знака высокородных господ. Суп подали в маленьких чашках, из которых его отпивали через край, вылавливая пальцами устриц и фрикадельки. Рамон обратил внимание, что рядом с каждым прибором поставили чашу с душистой водой и кусочками лимона, чтобы каждый мог ополоснуть руки и освежить их лимонной долькой. Затем четверо пажей протянули каждому кусок льняной ткани, чтобы они могли вытереть руки.

Когда пришел черед жареных птиц и поросенка, он смотрел, как ловко графиня орудует маленькой золотой вилкой с тремя зубцами, отправляя в рот маленькие кусочки жаркого, нарезанные слугой. Аббат и камергер пользовались небольшими ножами, но Рамон все же предпочел по привычке накалывать мясо на кинжал.

Ужин прошел в приятной и спокойной обстановке, однако удивительная связь, зародившаяся между Рамоном и графиней, стала еще сильнее. Слуга затушил факелы, чтобы создать уютный полумрак. Затем двое слуг внесли поднос с великолепным тортом, в его центре горела свеча. Торт украшал герб Барселоны из взбитых сливок и ягод лесной малины, уложенных поверх бисквита. Граф поднялся, чтобы поблагодарить за такую любезность, и вдруг почувствовал под столом прикосновение к своей щиколотке — совсем легкое, словно трепетание крыла бабочки. Он повернулся у графине и увидел ее улыбку: вне всяких сомнений, это ее разутая ножка ласкала его под оборками скатерти.

И тогда в глубине ее зеленых глаз он увидел призывное сияние, которое мог разгадать лишь тот, чье сердце пронзила стрела Амура. «Я хочу вас», — говорили эти глаза. Между тем, графиня тайком извлекла из-за рукава блио сложенный вдвое пергамент и протянула Рамону, пользуясь тем, что в комнате стоял полумрак. Рамон взял записку и тут же спрятал ее в карман камзола. Аббат и камергер, увлекшись тортом, ничего не заметили, как и зажигающие свечи слуги.

Потом, когда она удалилась, оставив мужчин коротать время перед уютным пламенем камина, Рамон едва мог поддерживать беседу, которую вели аббат Сен-Жени и Робер де Суриньян. Ему хотелось одного: поскорее уединиться в отведенных покоях, чтобы спокойно прочитать послание.

Барселона, май 1052 года

Марти взял в руки запечатанный пергамент, оставленный священником. От волнения он почти не слышал удаляющихся шагов. Это был день великих открытий. Марти подозревал, что этот пергамент переменит всю его жизнь. Перочинным ножом он срезал сургучную печать. Старый пергамент потрескался, некоторые слова выцвели от времени, их трудно было разобрать. Марти с благодарностью вспомнил свою матушку и уроки дона Сивера. Марти вспомнились его слова: «Аббат или епископ порой занимают более высокое положение в обществе, чем даже граф или маркиз». Марти откинулся на стуле и стал читать.

Писано 3 мая 1037 года от Рождества Христова

Дорогой сын!

Я не знаю, сколько пройдет времени до того дня, когда твои глаза наконец увидят это письмо, оно же мое завещание. Я выражаю в нем свою волю и надеюсь, что все условия будут выполнены. Тем самым я хочу сказать, что мой земной путь подходит к концу, и почему-то мне кажется, что мое сердце скоро перестанет биться.

Я знаю, ты почти не помнишь меня. Обстоятельства сложились так, что вы с матерью слишком редко имели счастье со мной видеться. Но невозможно находиться в двух местах одновременно и делать два дела сразу, особенно, если эти два дела оказываются слишком разными, а порой даже исключают друг друга. Так и мне пришлось выбирать между теплом семейного очага в кругу близких и честью вассала, которая обязывала исполнять долг, как делали до меня предки, и в итоге я выбрал последнее. Возможно, ты скажешь, что я совершил ошибку. Однако что-то побудило меня поступить именно так. Вероятно, кто-то скажет, что я был солдатом фортуны и мне нравилось скитаться вдали от дома.

Но любой разумный человек, переживший войну, скажет тебе: война — поистине ужасная вещь; вопли раненых и стоны умирающих потом долго преследуют в кошмарных снах, и те короткие часы, когда кошмары отступают, становятся благодатью. Твой прадед дал клятву верности графу Рамону Боррелю и его семье, как позднее — мой отец и я сам. Освободить от этой службы нас мог лишь почтенный возраст или тяжёлая рана, полученная в жестокой битве, но при этом старший сын воина, достигнув необходимого возраста, занимал место отца.

В обмен на верную службу наша семья получила право распахать участок земли на окраине Эмпориона, со временем он перешел в наше владение. Как ты догадываешься, это те самые места, где ты вырос рядом с дедом, который до самой смерти заботился о тебе и о твоей матери. Мне же досталась весьма неблагодарная роль в твоей жизни: я был лишён радости наблюдать, как ты растешь, и дал повод родственникам твоей матери считать меня плохим мужем и отцом. Ты ведь знаешь, они были недовольны, что их дочь вышла замуж за безответственного человека, предпочитающего походы и битвы супружескому долгу. Да, такова была моя жизнь, но, видит Бог, вовсе не потому, что мне это нравилось, а потому, что того требовал долг чести.

Ну вот, Марти, теперь, я надеюсь, ты понял, что я вовсе не таков, как обо мне говорят, и как непросто — быть воином. Как я уже сказал, война — ужасная вещь и в точности так же, как пиратство и каперство, затягивает в свои сети неосторожных простачков, воображающих, будто гибнут всегда другие, а с ними самими ничего плохого не произойдет. Это большая ошибка: рано или поздно кузнец откует наконечник стрелы или копья, на котором будет написано имя каждого из них; и стрелы сразят всех, оборвав нить их судьбы.

А с другой стороны, это пьянящий запах крови и вкус победы, унижение врагов и полученные трофеи, насилие над их женами и дочерьми и выкуп за заложников. Вино, азартные игры и женщины — всё это опьяняет солдат... Так колесо продолжает вращаться. Никто не расскажет тебе и о наказаниях после битвы, когда некоторые пройдохи пытаются обмануть графских счетоводов и утаить от них трофеи, пряча их под кольчугой или под шлемом. Наивные считают, будто это может сойти им с рук, а заканчивают свои дни на виселице в качестве назидания остальным.