— А как быть в том случае, если мне, помимо сведений, потребуются и кое-какие ваши действия? — осведомился советник. — Разумеется, действовать вам придется втайне: прямыми путями до него не добраться.

— У меня есть для этого свои люди, но, как вы сами понимаете, это будет стоить несколько дороже.

— На этот счёт можете не беспокоиться: вам известно, что я хорошо плачу тем, кто на меня работает.

В ту самую минуту, когда Бернат Монкузи беседовал со своим зловещим гостем, Руфь спорила с Марти, настаивая на встрече с отцом.

— Вы хоть понимаете, как вы рискуете?

— Марти, вы обещали, что хотя бы попытаетесь, — не уступала она. — Я умру от горя, если не смогу увидеться с ним.

— Для этого вам придётся нарушить сразу два ваших закона, — предупредил Марти. — Во-первых, выйти на улицу в запретный для евреев час, а во-вторых, переодеться мужчиной, поскольку женщинам вход в тюрьму запрещён.

— Как бы то ни было, он лишится последнего утешения, если покинет этот мир, не повидавшись со мной напоследок, ведь я знаю, что он желает этого больше всего на свете. Если это случится, я вам этого никогда не прощу.

— Ну, что ж, да будет так. Но имейте в виду: я обещал попытаться, и не моя вина, если ничего не получится.

Марти попросил Эудальда отыскать Жауме Форнольса и тот, в соответствии с неписанным кодексом старых товарищей по оружию, на следующий день разрешил Марти навестить Бенвениста вместе со старшим сыном заключенного, при условии, что они не пронесут с собой нож или кинжал. Когда колокола созывали к вечерне, под ослепительным сиянием фонарей Марти пара вошла на площадь, где находилась тюрьма Палау-Менор.

Неподалеку от сторожевой башни расхаживал часовой. Форнолис не хотел иметь свидетелей своего поступка. Когда две тени приблизились, держась в тени деревьев, он остановился и оглядел площадь в поисках нежелательных глаз. Марти и закутанная в плащ Руфь подошли к своему нежданному благодетелю.

Голос Форнольса прозвучал тихо и чётко:

— Прошу вас долго не задерживаться.

— Падре Льобет особо предупредил нас об этом, — ответил Марти. — Мы знаем, что наша судьба полностью зависит от вас и мы должны уйти до того, как вы сменитесь с караула. Не хватало ещё, чтобы у вашей милости были из-за нас неприятности.

— Я буду рад оказать услугу сыну моего товарища по оружию, перед которым я в неоплатном долгу, но на карту поставлено слишком много.

— Не сомневайтесь, я найду способ вас отблагодарить.

С этими словами Марти, пошарив в сумке, висевшей на плече, извлёк оттуда кошелёк из невыделанный кожи и протянул стражнику.

— Зачем вы мне это даёте? — возмутился он. — Мне ничего не нужно.

С этими словами он попытался вернуть кошелёк Марти. Однако тот перехватил его руку.

— Уверяю вас, это не последние мои деньги. Фортуна благоволит мне, и я ни в чем не нуждаюсь. А вы сказали, что у вас есть жена и дети, так возьмите эти деньги для них — просто как знак моей благодарности.

В полутьме Жауме Форнольс развязал кожаную темнику на небольшом мешочке, и запустил внутрь руку.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Да здесь по меньшей мере мое полугодовое жалованье!

— Даже всех денег мира не хватит, чтобы окупить то, что вы для нас сделали.

Проводив их до камеры, Форнольс внимательно присмотрелся к маленькой фигурке, закутанной в плащ, которая молча и неотступно следовала за Марти.

— Это его сын? — спросил стражник.

— Да, сын, — ответил Марти. — А поскольку, кроме него, у осуждённого только две дочери, этот мальчик, несмотря на юный возраст, примет на себя всю ответственность за их судьбу и за судьбу своей матери. Вы же знаете, каковы эти евреи.

— Из уважения к вам я не стану его обыскивать, но вы должны поклясться, что не пронесёте в тюрьму никакого оружия.

— Так обыщите его, если вам от этого будет спокойнее.

— Мне достаточно вашего слова, — заверил тюремщик. — Но умоляю вас, не задерживайтесь!

— Нам и не потребуется много времени, — ответил Марти. — Мальчику нужно лишь получить благословение отца и кое-какие наставления, прежде чем он отправится в изгнание.

Форнольс велел им следовать за собой.

Проходя мимо караульного помещения, где дремали стражники, он велел одному из них отпереть дверь в тюремный коридор.

— Не стоит беспокоиться, эти люди со мной, — сказал он.

У Руфи отлегло от сердца. Она распахнула плащ, и теперь лишь капюшон прикрывал ее голову.

Все трое, пройдя по мрачному коридору, достигли дверей камеры. Форнольс отпер решетку, и, напомнив Марти, чтобы они не слишком задерживались, оставил их одних.

Барух, услышав шаги нескольких человек и догадавшись, что любимая дочь пришла с ним проститься, вскочил на ноги. Руфь бросилась ему навстречу, как в те далёкие времена, когда она, ещё совсем крошка, искала защиты в объятиях отца; теперь она сама крепко обняла его и горько разрыдалась.

Марти ждал в сторонке, памятуя о том, что это их последняя встреча, и после этого дня память о Барухе останется лишь неясным образом в сердце его дочери.

Они разжали объятия, но так и не отошли друг от друга, усевшись рядом на убогом ложе. Они сидели, не сводя глаз друг с друга, словно забыв о присутствии Марти. Наконец, Барух все же вернулся на грешную землю и произнёс:

— Ещё раз огромное спасибо, друг мой! Представляю, чего вам стоило исполнить мою просьбу! Я даже не знаю, как вас и благодарить за всё.

— Барух, вспомните, что среди заветов моего отца, сослуживших мне столь добрую службу, на первом месте стоял один: всегда держать слово. Я обещал вам, что приведу Руфь, и я это сделал.

Никто из них не осмеливался нарушить молчание, воцарившееся в этом скорбном и безрадостном месте. Руфь заплакала.

— Не печальтесь обо мне, друг мой, я счастливый человек, — произнёс наконец Барух. — Рок может настигнуть человека в любую минуту, если он навлечёт на себя гнев Яхве. Мне же посчастливилось заранее знать час своей кончины. Алилуйя!

Марти, поражённый силой духа, которую проявил меняла в эти роковые минуты, не смог сдержать восхищения.

— Я восхищаюсь вами больше, чем когда-либо прежде — если, конечно, такое возможно, — воскликнул он. — Немногие люди обладают такой выдержкой, какую проявили вы в эти ужасные минуты.

— У меня осталось ещё немного времени, и я хотел бы потратить его с толком, — ответил Барух. — Мы должны позаботиться о тех, кто остаётся в этом мире, а мне уже не так много и нужно. А сейчас, если вам не трудно, оставьте нас, я должен сказать Руфи несколько слов наедине.

Марти отошёл в дальний угол. Оттуда он мог слышать невнятный шёпот Баруха и горестный плач Руфи. Это продолжалось несколько минут.

— Марти, подойдите ближе, — позвал его Барух. — Я хотел бы вас попросить кое о чем еще.

Голос Марти прозвучал сурово и печально.

— Я сделаю всё, что вы пожелаете, друг мой. Что ещё вас тревожит?

— Ступайте в мой дом, куда Руфь уже не сможет вернуться. Там, на дверном косяке, под мезузой, висит ключ от двери сада. Сохраните его, дочь моя; однажды настанет день, когда моя честь будет восстановлена, и вы сможете вернуться. Тогда, Руфь, поезжайте за вашей матерью и привезите ее к ее семейному очагу, который она никогда не должна была покидать. Не таите ненависти в своём сердце; ненависть — ужасное зло, она иссушает душу. А теперь — опуститесь на колени, я дам вам своё благословение.

Когда Марти и Руфь вновь поднялись на ноги, в коридоре уже послышались шаги Жауме Форнольса.

Виселица была установлена напротив ворот Регомир, поскольку они находились далеко от Каля. Кроме того, казнь назначили на субботу, то есть когда ни один еврей не выйдет за порог дома, а стало быть, никаких неожиданностей с их стороны не предвиделось. Приговор зачитали в присутствии графа по настоянию советника Берната Монкузи, весьма довольного тем, что неприятное дело с фальшивыми мараведи, из-за которых он оказался на волосок от гибели, так блестяще разрешилось в его пользу. Смотритель рынков и аукционов всегда умел воспользоваться случаем, чтобы из самой, казалось бы, безнадежной ситуации извлечь выгоду.