Бенвенист, как всегда, окруженный древними рукописями и фолиантами, изучал манускрипт, присланный ему одним другом из Толедо. Этот манускрипт он собирался показать Эудальду Льобету, которого считал единственным сведущим человеком — несмотря на сан священника, Льобет отличался ясным и открытым умом, способным непредвзято судить о самых разных вещах, будь то переводы стихов арабского поэта Хасана бин Сабита, комедии грека Аристофана с грубоватым юмором, или писания святого Августина. В эту минуту деликатный стук в дверь напомнил о предстоящем разговоре с младшей дочерью.

Звонкий голос девушки прервал его размышления.

— Я могу войти, отец? — спросила она.

— Конечно, Руфь.

Девушка открыла дверь и проскользнула в просторный кабинет. Барух не переставал любоваться этим созданием: гибкая талия, безупречный овал лица, миндалевидные глаза и решительность, столь несвойственная женщинам ее племени. Барух давно удивлялся, откуда в ней все это взялось. Руфь не была похожа ни на него самого, ни на его жену, никогда, даже в юности, не отличавшуюся особой красотой.

— Я могу сесть, отец?

Что-то в тоне девушки насторожило его. Скатав манускрипт, Барух кивнул.

— Конечно, Руфь. Не обсуждать же стоя серьезные дела.

Барух надеялся, что дочь поймет шутку и отнесется к его словам соответственно. Однако реакция девушки оказалась совершенно неожиданной.

— Я очень рада, что вы понимаете, насколько это важно, — ответила она.

Серьезное выражение на лице дочери заставило старика не на шутку забеспокоиться.

— Ты меня пугаешь... — сказал он. — Что случилось?

— Видите ли, отец, я даже не знаю, с чего начать.

— Говорю всё без утайки. Мы здесь одни, и времени достаточно.

Руфь глубоко вздохнула и заглянула в тревожные глаза отца.

— Хорошо. Вы привыкли считать меня ребёнком, быть может, потому, что я самая младшая, или по какой-то другой причине, но вы всегда давали мне понять, что считаете меня ещё маленькой.

— Наверное, ты права. Возможно, я был слишком занят собственными делами и не заметил, как ты выросла. Но в последнее время я уделяю тебе не меньше внимания, чем твоим сестрам. Возможно, я просто слишком тебя люблю и по-прежнему считаю своим маленьким цветочком, но если тебя это так угнетает, с сегодняшнего дня все пойдет по-другому.

— Но проблема даже не в этом. — От волнения Руфь крепко вцепилась обеими руками в подлокотники кресла. — Вы никогда не воспринимали меня всерьёз, относились ко мне, как к ребёнку... Но сейчас... Нынешние мои проблемы — это проблемы взрослой девушки, а не ребёнка, которого можно утешить куском засахаренного имбиря и заставить слушаться.

— Руфь, я тебе уже сказал, что готов это исправить — конечно, в пределах разумного, если это не угрожает моей отцовской власти и авторитету. Расскажи мне о своих проблемах, Руфь, и постараюсь в них разобраться.

Руфь отвела взгляд — но лишь на миг. Затем ее глаза вновь встретились с отцовскими.

— Мама сказала, что вы присмотрели для меня нескольких женихов. — Руфь глубоко вздохнула, прежде чем продолжить. — Так вот, я не хочу выходить замуж ни за одного из них.

Барух поморщился.

Наступило короткое, но гнетущее молчание, лишь скрипнули половицы под ногами Баруха.

— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? — вскричал он.

— Никогда прежде я не была так уверена в своих словах.

— Возмутительно! До сих пор я ни в чем тебе не отказывал, но попомни мое слово, настанет день, когда...

— Это мое окончательное решение, отец, — твёрдо произнесла она. — Я не хочу выходить замуж ни за кого из этих молодых людей.

— Да ты с ума сошла! Сначала ты приходишь ко мне и жалуешься, что я считаю тебя ребенком, а потом начинаешь нести всякий вздор! И хоть бы объяснила, в чем дело...

На губах Руфи мелькнула торжествующая улыбка.

— Как взрослая женщина я прошу вас, отец, просто принять мое решение и не задавать вопросов. В свое время вы все узнаете.

— Да что ты такое говоришь?

Щеки Руфи вспыхнули, а взгляд мечтательно устремился вдаль.

— Я не могу выйти замуж ни за кого из них, потому что мое сердце принадлежит другому.

Бенвенист поднялся с кресла и принялся нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину.

— Могу я поинтересоваться, о ком ты говоришь? — спросил он.

— Пока ещё нет, отец,. Но все же я хочу быть с вами честной, и потому должна сказать о главном: человек, которого я люблю — не еврей.

Барух ошеломленно взглянул на дочь.

— Но ты хоть понимаешь, что это невозможно?

— В этом мире нет ничего невозможного. — Руфь вскочила, глядя ему прямо в глаза. — Если понадобится, я поменяю веру.

Удивленный и рассерженный Барух подошел к дочери и посмотрел ей прямо в лицо. Не отведя взгляда, Руфь продолжала:

— Я считаю, что куда лучше выйти замуж по любви, чем по расчету; хотя это не мешает многим вашим алчным единоверцам процветать при дворе графа Рамона Беренгера и графини Альмодис, которые, кстати, тоже не посчитались со своей религией, не побоялись скандала и много лет жили вместе без брака.

Перепуганный насмерть Барух бросился к окну и в панике захлопнул ставни.

— Руфь, умоляю тебя, следи за своими словами! У евреев и так достаточно проблем, а ты еще и выражаешь свое мнение перед открытым окном, где нас может услышать кто угодно! Ты требуешь, чтобы тебя считали взрослой, а ведешь себя безрассуднее любого ребенка... Однако, спохватившись, что этот выговор ничего не изменит, он решил вернуться к прежней теме. — Так вот, — произнес он, — имей в виду, что ни я, ни твоя мать никогда не допустим такого союза.

— Мне уже шестнадцать лет, отец. Мне не требуется ваше разрешение. Я лишь хотела поставить вас в известность о моем решении. Я хочу быть счастливой в этом мире, а не в том, другом, которого никогда не видела. Да и никто другой тоже.

— Руфь, мне не хотелось бы этого делать, но ты не оставляешь мне другого выхода. Я запрещаю тебе идти на поводу у твоих глупостей!

— Вы не можете мне ничего запретить, отец, — перебила Руфь. — Я вам больше скажу: он даже не знает, что я его люблю, но если однажды он ответит мне взаимностью, это будет для меня лучше любого рая — будь то рай христианский, иудейский, мусульманский или какой-нибудь еще. И уверяю вас, что не стану сидеть сложа руки и ждать. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться его любви.

— Ты хочешь, чтобы я умер от горя?

— Вы же сами знаете, что ваше горе может стать моим счастьем. Если вы действительно меня любите, вам придётся смириться.

С этими словами девушка поднялась со своего места и, поклонившись, вышла из кабинета, оставив потерявшего дар речи Бенвениста в одиночестве.

Эудальд Льобет обрадовался, застав Марти за работой, зная по опыту, что, когда человек занят делом, он меньше горюет. Льобет много думал об исповеди Монкузи и, разумеется, знал, что долг священника — свято хранить ее тайну. С другой стороны, понимая, какая тяжкая боль лежит на сердце у Марти, он все же решил рассказать ему часть правды, чтобы избавить юношу хотя бы от некоторых сомнений, терзающих его душу.

Их разговор состоялся в порту, где Марти наблюдал за погрузкой и разгрузкой одного из девяти своих кораблей. Как всегда, в глазах Марти стояла печаль, а в чертах лица со дня смерти Лайи поселилась скорбь.

— Как ваши дела, Марти? — спросил каноник, пряча руки в рукава рясы от холодного зимнего ветра.

— Слава Богу, более или менее. Как видите, весь ушел в работу, она помогает не думать о ней...

— И каковы ваши дальнейшие планы?

— Собираюсь посвятить работе остаток жизни.

Священник задумался над этими словами.

— Жизнь — это долгий путь, на котором встречаются как тернии, так и розы, — произнес он в ответ. — Все в ней случается — и горе, и радость. Но нельзя впадать в уныние. Горести — еще не конец жизни, наш долг — подняться и продолжать путь. В конце концов, Господь всегда заботится о своих детях.