— Последнее слушание назначено на завтра. Так что в запасе ещё один день.

— Тогда не будем терять времени.

Атмосфера в зале накалилась. И в прошлые дни зал был полон, но в этот, решающий, даже стражники упросили командиров найти им местечко внутри. Всем хотелось сказать соседям, друзьям и родне из других графств: «Я видел это собственными глазами». Бесстрастный наблюдатель скорее всего решил бы дело в пользу графского советника. Многие клиенты и должники старались пожать ему руку и пожелать успеха, чуя в нем победителя, чего нельзя было сказать о Марти — бледном, едва держащемся на ногах от приступа лихорадки, но готового принять всё, что сулит этот день.

Все уже заняли места; трибуны были забиты до отказа, судьи сидели за столом, противники устроились друг против друга. Фанфары и серебряные колокольчики — подарок мавританского короля Тортосы — возвестили о появлении графа и графини, на сей раз в сопровождении старшего сына Рамона Беренгера, Педро Рамон, он занял трон ступенькой ниже предназначенных для его отца и мачехи.

Когда судья Видиэйя объявил открытым последний день заседания, после которого ожидался вердикт графа, в зале повисло напряженное молчание. Все взгляды устремились на противников.

— Дон Марти Барбани де Монгри, подойдите сюда и изложите ваши последние аргументы, другой возможности у вас не будет.

Марти пошарил в лежащей перед ним кожаной сумке, достал письмо и показал его всем присутствующим.

— Уважаемые сеньоры, прошу вашего позволения предьявить суду новые улики, которыми я не располагал до вчерашнего дня, — произнёс он.

— Будьте добры, но прежде изложите суть ваших претензий, — вмешался Фредерик Фортуни.

— Хочу попросить ответчика сличить почерк, — ответил Марти.

— Ну что же, прошу.

Марти с трудом поднялся. Усилия лекаря Галеви оказались ненапрасными, но Марти боялся, что очередной приступ лихорадки может лишить его последних сил и даже привести к обмороку. Он кое-как добрался до судейского стола и протянул судьям документ.

— Это письмо Лайи Бетанкур, которое я получил много лет назад. Пусть сиятельнейший советник скажет, действительно ли это почерк его приёмной дочери.

Трое судей долго изучали письмо, передавая его из рук в руки, после чего велели Марти вернуться на место и вызвали Берната Монкузи.

Тот приблизился — медленно и величаво, как и подобает человеку его комплекции.

Судья Бонфий протянул ему письмо. Советник, вставив в глазницу монокль, внимательно его изучил.

— Разумеется, я узнаю это письмо, и я вам о нем уже говорил. Не знаю, зачем истец его принёс, это письмо написано моей падчерицей под мою диктовку, когда я решил положить конец ее преступной любви, которая в итоге привела к известной трагедии.

Судья Фортуни повернулся к Марти.

— Полагаю, вы удовлетворены?

— Да, уважаемые сеньоры. Единственное, чего я хотел — его подтверждения, что это письмо действительно написано рукой Лайи Бетанкур.

— Ну что ж, он это подтвердил; так что позволим его милости вернуться на место и продолжим.

— Уважаемые сеньоры, у меня есть другое письмо, и оно, без сомнения, написано той же рукой, что и предыдущее.

— Хорошо, подойдите.

На этот раз на лице советника отразилось изумление, смешанное с недоверием.

Марти снова подошел к столу и отдал письмо. Публика, наблюдая за тем, как судьи вполголоса совещаются, решила, что настал кульминационный момент. Даже графская чета была заинтригована этой замешкой, а члены курии комитис беспокойно заерзали.

Поднялся секретарь суда Эусебий Видиэйя.

— Учитывая весомость новой улики, мы считаем необходимым вновь вызвать дона Берната Монкузи.

На сей раз советник был настроен более чем решительно. Резко поднявшись, он направился к судейскому столу огромными шагами. Вновь вставив в глазницу монокль, он принялся читать письмо; с каждой прочитанной строчкой его лицо все больше наливалось свекольным цветом.

— Клевета, грязная ложь! Я требую, чтобы эту якобы улику признали фальшивой!

После недолгого совещания секретарь снова поднялся.

— Мы намерены обсудить это послание в узком кругу, а затем...

Но тут его речь оборвал властный голос графа:

— Нет уж, прочтите письмо вслух. Напоминаю вам, что это публичное слушание, и, как бы нам ни хотелось что-то скрыть, граждане Барселоны имеют право знать обо всех обстоятельствах дела.

Судья Бонфий встал и в гробовой тишине начал читать письмо Лайи, где в полных горечи строчках содержались серьезные обвинения в адрес ее отчима.

Едва судья закончил читать, как Монкузи с криком вскочил.

— Ложь, клевета, полный бред! Я требую, чтобы Марти Барбани призвали к ответу за клевету, которой он пытается меня опорочить!

— Ваша милость, позвольте напомнить, что вам никто не давал слова, — произнёс Бонфий. — Гражданин Марти Барбани де Монгри, можете продолжить.

Марти медленно поднялся на ноги, впервые почувствовав, что удача переходит на его сторону.

— Я не прибавил здесь ни единой черточки, ни единой запятой, — сказал он. — Ни я, ни гражданин Монкузи не можем однозначно доказать, что это письмо написано именно Лайей Бетанкур. Но, поскольку мой противник только что подтвердил, что другое письмо действительно написана его падчерица, я предлагаю попросить уважаемых храмовых писцов сравнить почерки.

Трое судей принялись совещаться, когда вдруг раздался властный голос Рамона, заставив стихнуть ропот толпы.

— Да будет так! В порядке исключения, учитывая эту досадную задержку, призываю отложить принятие решения до той минуты, когда духовные лица выскажут свое мнение. Сеньор секретарь, прошу вас прервать заседание.

Когда судейский молоток трижды поднялся и опустился, объявляя об окончании заседания, и Марти, переглянувшись с Льобетом, вышел из зала, чтобы обнять Жофре, Омара и Манипулоса, рев толпы и топот множества ног достигли такой силы, что напомнили старому моряку вой штормового ветра.

Заключение экспертов было однозначным — оба письма написаны одной рукой. Когда секретарь огласил заключение, в зале воцарилась гробовая тишина. Последняя улика подтвердила бесчестье Монкузи. Граф смотрел на него с трона суровым и мрачным взглядом. То, что начиналось лишь как развлечение, как попытка раскрыть глаза на хитрость его советника, теперь обернулось настоящей драмой. Бернат сгорбился, глядя в пространство потерянным взглядом. Под сводами зала вновь прозвучал голос судьи Фортуни.

— Истец, есть ли у вас еще что сказать ответчику до закрытия litis?

— Да, сеньоры.

— В таком случае говорите.

— Я должен восстановить доброе имя добропорядочного менялы Баруха Бенвениста, публично казненного на площади, к величайшему бесчестию нашего правосудия.

Голос Марти прозвучал как гром среди ясного неба. Все понимали, что вот-вот разразится буря, поскольку это заявление, пусть и косвенно, но все же задевало и графа Барселонского.

Голос судьи Фортуни звучал по-прежнему невозмутимо, но в нем послышалась скрытая угроза.

— Вы понимаете, что этим заявлением ставите под сомнение справедливость нашего графа?

— Я уверен, что непогрешим лишь Бог в небе.

— Что за бред вы несете? Если вы немедленно не разъясните это заявление, то даже в случае выигрыша litis можете предстать перед более серьезным судом.

Но Марти решил вступить в последний бой. Советник, увидев брешь в его обороне, был готов воспользоваться ситуацией.

Марти повернулся в сторону графской четы и заговорил, как если бы обращался к ней:

— Высокочтимые граф и графиня, сиятельнейшие судьи! Я родился не в благородной колыбели, воспитывали и обучали меня не знатные гувернеры и не мудрейшие профессора кафедральной школы. Я родился в скромной небогатой семье, и обучал меня простой сельский священник; тем не менее, он сумел привить мне принципы равенства и справедливости. Я знаю, ваша справедливость легендарна, вы не делаете различий между благородными дворянами, гражданами Барселоны и простым народом. Именно поэтому народ так вас любит и гордится тем, что им правят мудрые и милосердные властители. Однако справедливость, высокочтимые сеньоры, должна опираться на улики и показания свидетелей, заслуживающих доверия; если же они, в силу не зависящих от вас обстоятельств, искажают факты, более того, откровенно лгут, вполне может статься, что кара постигнет невинного, а виновный выйдет сухим из воды.