— Все прекрасно, я вам весьма благодарен, — заверил его Марти.

— В таком случае, если вам больше ничего не нужно, позвольте откланяться...

— Постойте, не будете ли вы так любезны...

— Все, что пожелаете, господин.

— Я хотел бы попросить вас о двух вещах.

— Только прикажите, и все будет сделано.

— Завтра я собираюсь отправиться в Пелендри, и мне нужна повозка.

— Если желаете, могу попросить своего шурина. Не люблю оставаться в долгу.

— Это было бы лучше всего, но если у вас в семье такие сложные отношения, мне бы не хотелось вас затруднять.

— К какому часу вам нужна повозка?

— Ближе к полудню.

— Не лучше ли будет немного пораньше?

— Хорошо.

— В чем я еще могу вам помочь?

— Скажите, где здесь можно поесть хорошей рыбы?

— В полулиге от порта есть одно местечко, называется «Золотая мидия».

— Благодарю вас.

— Простите, но я бы посоветовал вам взять повозку. В такое время опасно ходить пешком в одиночку.

— Не беспокойтесь, я уже достаточно долго бороздил моря, меня уже ничем не удивишь.

— Днем вам нечего опасаться, но с наступлением темноты на промысел выбираются пташки самого разного полета, и далеко не все они желают вам добра.

— Повторяю, не беспокойтесь: предупрежден — значит, вооружен.

Когда хозяин удалился, Марти разобрал вещи, умылся над тазом, переоделся, вынул из котомки короткий кинжал с рукояткой из слоновой кости и закрепил его на поясе. Теперь он готов был идти в «Золотую мидию».

Бернат Монкузи многие месяцы отчаянно боролся с вожделением, но вновь и вновь впадал в грех похоти, охватившей пресловутых библейских старцев, что подглядывали за добродетельной Сусанной во время купания. В наростах на стволах деревьев ему виделись волнующие очертания девичьей груди, а в изгибе лютни в руках уличного музыканта, что просил подаяния напротив графского дворца, мерещились соблазнительные контуры ее бедер. Его походы к исповеди день ото дня становились все чаще. Порой, когда он находился в своем кабинете, его охватывал внезапный страх, что он может ее потерять, и тогда он посреди рабочего дня неожиданно возвращался домой, где дотошно выпытывал, куда и зачем Лайя ходила, а дурное настроение срывал на слугах, рабах, и порой даже на посетителях.

Иногда он срывал свой гнев даже на самой Лайе, по какому-нибудь ничтожному поводу устраивая ей скандалы, не стесняясь даже слуг, после чего сбитая с толку девушка в слезах убегала к себе.

Лайя еще с детства чувствовала какую-то необъяснимую неприязнь к отчиму, и в последнее время, сговорившись с Аишей, всячески избегала обедать и ужинать вместе с ним, ссылаясь то на головную боль, то на женские недомогания. Ее недуги беспокоили Берната. Он даже пригласил Галеви, известного лекаря-еврея, несмотря на всю свою неприязнь к потомкам тех, кто распял Христа. Лекарь явился в дом старейшины во всем великолепии. Бордовое одеяние, золотой пояс, а на правой руке — золотой перстень с огромным аметистом: все это придавало его облику респектабельность, но особое уважение внушал характерный орлиный нос и длинная ухоженная борода с проседью. Однако, когда он собрался осмотреть пациентку, Бернат решительно воспротивился, что крайне удивило лекаря.

— Неужели вам необходимо ее ощупывать, чтобы понять, какая хворь ее мучает?

— Разумеется. Как же я смогу поставить диагноз, если не вижу пациента, будь то мужчина или женщина?

— А вот я читал в медицинском трактате Авиценны, что он сумел поставить диагноз жене персидского шаха, лишь пощупав пульс на ее руке, которую она просовывала сквозь отверстие в стене, — возразил советник.

— Возможно, великий Авиценна и мог это сделать, но я так не умею.

Бернату пришлось уступить. Осмотрев девушку, плотно закутанную в одежду, лекарь прописал ей всевозможные снадобья и настойки против мигреней и ежемесячных спазмов. После этого еврей отозвал Монкузи в сторонку.

Уединившись с лекарем в своем кабинете, графский советник любезно предложил ему сесть.

— Ну, что скажете, Галеви? — осведомился он. — Насколько серьезно больна моя дочь?

— Ничем она не больна, сеньор. — Родителям порой трудно бывает принять тот факт, что для любой девочки рано или поздно наступает время, когда она превращается в женщину. Ваша дочь просто выросла и хотя она выглядит хрупкой, ее тело уже готово дать начало новой жизни. Отсюда и головные боли, и спазмы, и странное поведение, и внезапные перепады настроения, которым, как вы говорите, она бывает подвержена. Все это, несомненно, со временем пройдет, стоит ей выйти замуж.

Бернат побледнел, и Галеви поспешил его успокоить.

— Не волнуйтесь. Ничего страшного не случилось. Просто пришло ваше время стать дедушкой.

Монкузи и без еврея догадывался о причинах этой перемены. Он едва сумел сдержать гнев.

— Я пригласил вас, чтобы посоветовать по поводу здоровья моей дочери, а вовсе не для того, чтобы выслушивать ваше мнение, пора или не пора мне стать дедом. Моя дочь никогда не выйдет замуж! Вы слышите? Никогда!

— Как вами будет угодно, ваше превосходительство.

— Поговорите с моим управляющим, — немного спокойнее продолжил Бернат. — Дайте ему рецепт, чтобы травник приготовил снадобье, и скажите, как часто она должна его принимать. Он же оплатит ваши услуги. А теперь убирайтесь с глаз моих, чтобы я вас больше не видел!

Еврей не мог понять, чем провинился, однако, зная христиан, среди которых ему приходилось выживать, и, понимая, что перепады настроения сильных мира сего могут грозить серьезными неприятностями, предпочел не спорить, вежливо кивнул и удалился.

Весь день Монкузи просидел в своем кабинете, мрачный и подавленный. Слова Галеви ранили его, словно нож в сердце. Сама мысль о том, что Лайя когда-нибудь выйдет замуж и уйдет из его жизни, была невыносима. Никогда, ни за что на свете он этого не допустит! Он будет отгонять от падчерицы всех проходимцев, посмевших к ней приблизиться, и однажды она будет принадлежать ему.

На город спустилась ночь, и множество звезд рассыпались по темному небу, но советник не видел звезд — небо казалось ему столь же черным, как и мрачные мысли. Между тем, приближался час ежедневного ритуала, ставшего для него настоящей манией. Не опасаясь быть обнаруженным, он, как всегда, укрылся в убежище и стал ждать, когда Лайя начнет раздеваться. Однако в этот вечер девушка не торопилась ложиться спать. Сначала она задумчиво бродила по комнате, а затем вдруг направилась в сторону комода в углу спальни. Сев перед ним на стул, она выдвинула ящик, а затем, нажав на какую-то пружинку, открыла тайник.

Лайя вынула из тайника маленькую шкатулку. Бернат заметил, что на кожаном шнурке вместе с образком Пресвятой девы на шее у нее висел крошечный ключик. Вставив его в замочную скважину, девушка отперла шкатулку и вынула несколько писем. Застыв от изумления, советник наблюдал, как она их читает, порой прижимая к губам, словно целуя. Он в ярости уже готов был покинуть укрытие, но тут девушка начала раздеваться, и его охватило необоримое вожделение. Он замер, как подстерегающий жертву хищник. И вот его глазам предстали соски Лайи, подобные двум бутонам. Не в силах больше терпеть, он закрыл глазок, и сперма его пролилась на пол.

Едва Марти открыл шаткую дверь, как в уши ему ударил гул голосов. Заведение было построено из красного кирпича, раньше здесь находилась верфь, и высокие сводчатые потолки, поддерживаемые бесконечным рядом колонн, многократно усиливали любые звуки. А шум в «Золотой мидии» стоял изрядный. Потоки нецензурной брани сидящих за столами посетителей заглушали вопли хозяина, тот что-то кричал слугам, хлопочущим у очагов, а на помосте в глубине зала четыре музыканта отчаянно старались усладить публику звуками духовых и струнных инструментов, но в результате лишь вносили свою лепту в общий кавардак.