Нам пришлось развернуться, и солнце теперь светило прямо в лицо... Всё смешалось: стрелы падали с неба тучами разъяренных пчел. На нас набросились люди Арнау де Рескальеды, поднаторевшие в битвах против мавританского короля Лериды и сыгравшие столь важную роль при захвате Тортосы. Стрела пробила мой медный щит, обитый бараньей кожей, и вонзилась в шею. Вот, взгляните.

С этими словами священник отогнул ворот рясы и показал уродливый рубец, тянущийся от ключицы до шеи.

— Я потерял сознание и рухнул. Шум стоял адский; крики воинов смешивались со стонами умирающих, воплями раненых и проклятиями врагов, с которыми мы кружились в каком-то диком танце. Пехота тонула в крови. Внезапно огромный мавр, наемник Рускальеды, бросился на меня, и я подумал, что пришел мой последний час. Я уже возносил предсмертную молитву Деве Марии, когда ваш отец огромным боевым топором раскроил неверному череп. После этого нам пришлось отступить — строй был нарушен, наш отряд оказался в окружении, подобно острову в море врагов.

Ваш отец откинул за спину перевязь, взвалил на плечо мое бесчувственное тело, взял в одну руку топор, а в другую — короткий меч, иберийский копис, что так верно служит в ближнем бою. Рубя мечом направо и налево, он стал пробиваться к нашим рядам, сокрушая врагов, как дровосек валит деревья. Так мы отступали... Я тогда потерял много крови, а на шее навсегда остался след от стрелы. Тогда я поклялся именем Христа, что, если останусь в живых, дам обет посвятить себя Богу. И тут само небо послало мне сигнал: когда мы почти добрались до своих, ваш отец рухнул, и я упал рядом.

И тогда, чтобы помешать нам добраться, на нас обрушился град копий. Ваш отец, уже раненый, накрыл меня своим телом. По глухому звуку удара и выражению его лица я понял, что одно копье вошло ему между лопаток. Я смутно помню, как его рука пыталась сжать мою, и прежде чем потерять сознание, услышал его последние слова: «Позаботьтесь о моем сыне...».

На краткий миг воцарилось молчание. Затем священник, окинув комнату блуждающим взглядом, заговорил вновь:

— Битва была жестокой; она не добавила чести ни победителям, ни побежденным. Когда село солнце и опустились сумерки, обе стороны попытались забрать тела погибших. Эльдерих д'Орис приказал сжечь тела на огромном костре. Меня, приняв за мертвого, положили рядом с остальными, и я лежал, дожидаясь своей очереди подняться на борт лодки Харона. Лекари не знали отдыха, ампутируя конечности, накладывая шины на переломы и зашивая раны; священники причащали умирающих, а я почувствовал в бреду, как что-то сжимает мне указательный палец. Поглядев на левую руку, я понял, что ваш отец перед смертью надел мне на палец свое кольцо, теперь ставшее вашим. Прежде чем потерять сознание, я увидел склонившегося надо мной священника, что собрался напутствовать мою душу в последний путь.

Я доверил ему свою тайну и попросил, чтобы передал письмо из кошеля и прикоснулся к груди. Тогда я этого не знал, но меня перевезли в замок нашего сеньора. Через два дня я очнулся голым, моя грудь была замотана тряпицей. Я тут же подумал о том, что не смогу исполнить просьбу вашего отца, но вскоре обнаружил кошель неподалеку, а в нем и ключ. Вот добрая душа, подумал я... Потом мне сказали, что священник принес кошель, узнав, что я поправляюсь. Выздоравливал я долго, но стоило мне набраться сил, как я спросил дозволения сеньора и отправился к вам, чтобы исполнить волю товарища. Ту ночь я помню, как сейчас. Ваша мать была похожа на человека, поставившего жизнь на кон в кости и проигравшего. Я отдал ей перстень и сказал, что в дальнейшем она получит указания, как, когда и где вам следует меня найти.

В то время я еще не знал, как буду жить дальше и где окажусь, когда вы станете взрослым, но на случай, если меня подкосит недуг, я предусмотрел, чтобы кто-нибудь другой исполнил волю вашего отца. Тогда я уже понял, что посвящу свою жизнь служению Богу, но не знал, куда заведут меня пути господни. Получив это место, я сообщил вашей матери, что вы найдете меня здесь, предъявив этот перстень, как вы и поступили.

Марти по-прежнему молчал, завороженно взирая на кольцо. Наконец, он заговорил:

— Теперь я понял, что вы имели в виду, когда сказали: не судите людей, не зная всех обстоятельств.

— Мальчик мой, судьба вашей матушки незавидна — собственная родня лишила ее наследства, да и никакой компенсации за потерянную жизнь мужа она не получила. Но поймите, мужчина должен выполнять свой долг, даже ценой жизни, если не хочет посрамить честь предков.

Марти долго молчал, прежде чем решился признаться:

— Простите, мне что-то не по себе, в голове все перемешалось.

Священник поднялся со стула и снова заговорил:

— Ничего, скоро все ваши сомнения разрешатся. Я дам вам пергамент, который хранил все эти годы. Если позволите, я оставлю вас в одиночестве, чтобы вы могли изучить его в тишине и покое. Когда закончите, позвоните в колокольчик на столе, и секретарь тут же меня разыщет.

Священник подошел к стоящей на полке шкатулке, извлек из широкого кармана ключ, отпер железный замок и открыл ее. Он порылся в документах и наконец вытащил пожелтевший от времени пергамент и маленький ключ, снова запер шкатулку и положил оба предмета на стол перед молодым человеком.

— Не спешите. А я буду в библиотеке, у меня накопилось немало дел, которыми давно пора заняться. Когда закончите, дайте мне знать.

Священник удалился неожиданно беззвучно для человека его комплекции. Марти остался один на один с многочисленными вопросами о прошлом, которое, хотя он этого еще не знал, определит его будущее.

Тулуза, декабрь 1051 года

Рамон Беренгер с таким нетерпением ждал появления графини, что даже порадовался появлению ее духовника, аббата Сен-Жени, и камергера замка Робера де Суриньяна. По этому случаю Рамон облачился в лучший наряд: короткую тунику из золотого дамаста, из прорезей которой выглядывали узкие рукава тонкой малиновой рубашки, а на вышитом поясе висел кинжал с рукоятью из черного оникса в виде фигурки пиренейского медведя. Ноги его туго обтягивали ярко-синие чулки и мягкие сапоги из оленьей кожи. Шею украшала тяжелая золотая цепь с гербом Барселоны на подвеске.

Он пригладил пальцами густые волосы. Рамон знал, что выглядит строго, но элегантно. Он едва прислушивался к голосам аббата Сен-Жени и камергера Понса Тулузского; взгляд его был прикован к двери, откуда должна была появиться Альмодис де ла Марш. Столовая выглядела скромно, но достойно. Хозяева объяснили, что это любимая зимняя столовая графини, где она устраивает приемы для близких друзей. Особое место здесь занимал огромный камин с потрескивающими поленьями.

Над камином сиял герб дома Тулузы в обрамлении двух роскошных гобеленов, со сценами охоты — на одном дикий вепрь раздирал острыми клыками живот борзой, посмевшей в него вцепиться, а остальная свора кружила по поляне; на другом группа загонщиков, колотя по щитам, как в литавры, пыталась выгнать из лесной чащи стадо оленей прямо на арбалеты притаившихся в зарослях охотников.

Посреди комнаты был накрыт стол на четыре персоны с великолепной скатертью и драгоценной посудой из фарфора и тонкого стекла. Когда предстоял обед или ужин в узком кругу, графиня накрывала стол в этой уютной комнате, предпочитая ее огромной парадной столовой, вмещающей более тридцати человек. Она считала, что в уютной обстановке беседа становится менее скованной и более непринужденной. У стены уже стоял буфетный стол с ароматными кушаньями, в центре возвышалась мраморная статуэтка женщины в дорогих одеждах, глядящей на свое отражение в ручье.

На столе высилась огромная серебряная супница с кипящим бульоном из устриц с рыбными фрикадельками; чуть подальше — огромное блюдо с овощами в окружении других, поменьше, с жареной птицей — перепелами, куропатками и дроздами; здесь же были серебряные соусники с подливами на любой вкус. Над жаровней, полной раскаленных углей, томился на вертеле поросенок. У стены неподвижно, словно тени, стояли пажи, в любую минуту готовые исполнить приказ хозяйки, еще двое наполняли вином и холодной водой кувшины и стеклянные графины в ожидании, когда их позовут к столу, чтобы налить гостям.