— Почему вы так говорите? — спросил священник.
На что Марти ответил с неподдельной искренностью:
— Потому что я почти не помню его и не сомневаюсь, что за все эти годы он даже не вспоминал ни о маме, ни обо мне. Для меня его имя — лишь пустой звук; думаю, что и я значил для него немногим больше. За всю жизнь я видел его два или три раза.
— Негоже судить о человеке, совершенно его не зная и не желая принимать в расчет обстоятельств, в которых он был вынужден действовать.
— Я считаю, что первый долг мужа и отца — заботиться о своей семье, — не сдавался Марти.
— Несомненно, если у него есть возможность жить рядом с родными. Однако бывают обстоятельства, когда человек вынужден покинуть семью и друзей, чтобы исполнить свой долг. При этом он может дать своим близким намного больше, чем если бы все это время оставался рядом.
— Когда человек принимает на себя обязанности отца семейства, он должен понимать, что повлечет за собой это решение. А если на первом месте у него какие-то другие обязательства — нечего было жениться и тем более производить на свет детей.
Священник поерзал на стуле, а когда снова заговорил, в его голосе зазвучали суровые нотки.
— Вы слишком бескомпромиссно судите о ситуации, не имея о ней представления. Человеку, ввиду его происхождения или по велению обстоятельств, иногда приходится брать на себя определенные задачи и разлучаться с семьей. И я боюсь, что сейчас, возможно, именно такая задача стоит перед вами.
— Если у вас есть объяснение, какие обязательства женатого человека могут стоять выше его обязательств перед семьей, возможно, вы оправдаете его в моих глазах, — Марти перевел дыхание и продолжил дрожащим от волнения голосом: — Но когда ребенок с детства помнит, как мать изо дня в день вставала засветло и уходила работать в поле, как сама шла за плугом, коченея зимой и плавясь от жары летом, как гнула спину во время жатвы, едва ли найдутся достойные оправдания.
Архидьякон погрузился в молчание, показавшееся Марти вечностью, положил на стол перо, рассеянно погладил тонзуру и вновь заговорил:
— Полагаю, мне придется объяснить очень многое.
— Ну так объясните. Я вас внимательно слушаю.
— Дело в том, что я не всегда был священником. Прежде я был воином, именно в те времена я и познакомился с вашим отцом.
В памяти Марти вдруг ярко вспыхнуло смутное воспоминание. Сквозь туман его детской памяти проступил могучий силуэт того человека, что много лет назад, в холодный ноябрьский вечер, появился на пороге их дома в Эмпорионе вместе с приходским священником. Хотя тогда он, конечно, выглядел совершенно иначе. Но Марти ничего не сказал и лишь внимательно слушал. А священник между тем продолжал:
— В те дни я постигал это чудовищное ремесло. Ваш отец, исполняя долг, как в свое время его отец, поступил на службу к графу Барселонскому. Еще его дед служил Рамону Боррелю, графу Барселоны, Жироны и Осоны, супругу Эрмезинды Каркассонской. Это было непросто, ведь чтобы стать воином, нужно иметь боевого коня, обладать немалой физической силой и боевыми навыками. Итак, мы вместе с вашим отцом решили поступить на службу и стали оттачивать боевое мастерство, пока нас не сочли готовыми для войска Эльдериха д'Ориса, сенешаля вдовствующей графини Эрмезинды, к тому времени после смерти своего сына, Горбуна, вновь ставшей регентшей графства при малолетнем внуке, Рамоне Беренгере I. Мы присоединились к отряду, который направлялся к южным границам, где правил наместник графини, там мы и должны были служить, как служили наши предки в обмен бог знает на какие благодеяния. Вот почему я говорю, что он действительно был хорошим сыном: там мы научились сражаться и, прежде всего, познали все жестокости войны. Наши сердца сжимались от боли при виде сожженных деревень, а смерть стала для нас столь же обычным явлением, как еда и питье.
Марти впитывал рассказ священника, как человек, открывший в чем-то обыденном совершенно неожиданные грани.
Увидев, что ему удалось заинтересовать юношу, священник продолжил:
— На поле битвы людей связывает самая крепкая на свете дружба, и должен сказать, ваш отец стал моим настоящим другом, почти братом, которого я сам выбрал, а значит, даже дороже брата. Я помню, как однажды вечером он рассказывал мне о вас и вашей матери, о воинском долге, который заставил еще его прадеда большую часть жизни провести вдали от семьи. Мы сидели у костра, когда во внезапном порыве он достал из кармана пергамент и сказал:
«Если со мной что-нибудь случится, обещайте, что позаботитесь о моем сыне. Сейчас он еще совсем мал, но когда вырастет, пусть встретится с вами и покажет вам вот это кольцо, — с этими словами он протянул руку и показал перстень на левой руке. — Обещайте, что в случае моей смерти доставите кольцо моей жене вместе с этим письмом. А когда он повзрослеет, расскажите ему мою историю, передайте завещание и вот этот ключ. У меня есть еще один».
С этими словами он передал мне пергамент, запечатанный тем самым перстнем, что сейчас красуется у вас на пальце, а также маленький ключик, висевший у него на шее на плетеном шнурке. Сказать по правде, даже сейчас мне неизвестно, какой именно замок он открывает. Так или иначе, я сразу узнал перстень, который в свое время лично передал вашей матери. Хотя в нем нет необходимости: едва взглянув на вас, я сразу понял, что вы его сын, ведь вы — его живой портрет.
Теперь рассказ полностью захватил Марти.
— Тогда я сказал ему, что вряд ли это понадобится, — продолжил архидьякон Льобет, — ведь он пережил столько опасностей и побывал в стольких переделках, но он ответил: «Человек ответственный должен позаботиться о таких вещах, а я знаю, что мой час близок». Я сунул документ в кошель и спрятал в укромное место, как делает каждый воин перед битвой. Ключ я повесил на шею и приготовился исполнить свой долг, рассказав о том, каким замечательным товарищем был ваш отец, если вдруг случится непоправимое и он погибнет.
И тут Марти, до сих пор жадно внимавший, впервые решился заговорить.
— И что же за событие сподвигло вас наградить моего отца званием замечательного товарища?
Дон Эудальд прищурился, словно пытаясь что-то вспомнить. Солнечные лучи, проникая в комнату через окно у него за спиной, окружали его голову загадочным ореолом, как нельзя лучше подходящим к рассказу.
— Ну что ж, слушайте дальше. На рассвете нового дня мы выступили в долгий поход к Вальфермозе. Там поджидало войско графа Мира Гериберта, с которым графиня тогда вела нескончаемые тяжбы, поскольку он называл себя принцем Олердолы, а она его не признавала. Мы решили разбить лагерь, поскольку лазутчики доложили, что неприятель еще далеко и у нас в запасе по меньшей мере целый день перед битвой. Мы устроили привал и стали дожидаться распоряжений. Перед самым рассветом нас разбудил горн. Лейтенант сказал, что враг подобрался ночью, надеясь захватить нас врасплох, но тем самым поставил себя в невыгодное положение, вступив в схватку усталым.
Нас удивила подобная недальновидность, ведь одна из главных заповедей любого хорошего стратега в том, что войска должны вступать в битву отдохнувшими. А потому все проверили оружие, а мы с вашим отцом скудно позавтракали пшеничными лепешками и колбасой: с одной стороны, не дело в разгар сражения почувствовать слабость, а с другой — и с набитым желудком тоже драться не стоит, потому как раны в живот самые тяжелые. Мы подвязали к поясам фляжки с водой и заняли позиции в строю. Встали мы с таким расчетом, чтобы солнце било нам в спину и слепило врага.
В предвкушении битвы у нас засосало под ложечкой, даже ветеранам было не по себе. Лазутчики доложили, что враг уже меньше чем в лиге. А потом на нас напали — совершенно неожиданно. Судя по всему, Арнау де Рускальеда, сеньор Вальярты, заключил союз с Миром Герибертом, выступил из замка Фальс, чей владелец был его верным вассалом, и напал на нас с тыла.
