Марти ошарашенно застыл.

— Но я никогда не говорил вам... — растерянно пробормотал он.

— Я столько всего пережил, Марти, и мои волосы давно поседели. Было бы странно, если бы я не знал о той болезни, что рано или поздно настигает любого. Я знаю, что вы любили Лайю, но Лайя умерла, а жизнь продолжается.

— Ну что ж, признаю, возможно, Лайя была лишь мечтой моей юности, сильно приукрашенной своей недоступностью и долгой разлукой; быть может, я и в самом деле слишком долго цеплялся за эту мечту. Ее смерть стала для меня страшной трагедией и оставила в моей душе глубокий след, я буду помнить о ней всю жизнь. Но эта девушка пробудила в моем сердце те чувства, которые, казалось, никогда уже не вернутся. Я никогда не встречал такой, как Руфь, с ее чувством справедливости, собственным взглядом на жизнь, жизнерадостностью и умением в любых обстоятельствах находить что-то хорошее. Она вернула в мой дом, ставший выжженной пустыней, тепло и уют; ее присутствие разбудило во мне чувства, которые я считал умершими, — тут Марти ненадолго замолчал. — А впрочем, что об этом говорить: ведь все равно нам не суждено быть вместе. Слишком многое нас разделяет.

— Но не забывайте: это знаю я, а другие — нет, — напомнил каноник. — Лучше держите чувства при себе.

— Во-первых, как я уже говорил, я поклялся ее отцу, что буду относиться к ней с уважением и с моей стороны ей ничто не грозит. Если бы я злоупотребил его доверием и нарушить клятву, воспользовавшись тем, что она живет в моем доме и находится в полной моей власти, чувство вины не давало бы мне покоя ни днем, ни ночью.

Каноник кивнул.

— Я вас понимаю. Пусть даже Баруха скоро не станет, вы по-прежнему связаны клятвой, и этого вполне достаточно, чтобы похоронить ваше счастье. К тому же она иудейка, а вы — христианин.

— В том-то и дело. Хотя, если бы это было единственное препятствие, не думаю, что оно бы меня остановило.

— Вы готовы рискнуть даже вечной жизнью?

— Моя вечная жизнь — здесь и сейчас. Когда придет время отвечать за свои деяния, тогда и буду об этом думать. Если я ради какой-то эфемерной мечты должен отказаться от своей настоящей жизни — пусть Бог сойдет с небес и покажется. Разве не сказал Блаженный Августин: «Люби и будь счастлив»?

— Не вынуждайте меня отвечать. Сейчас не время для философских рассуждений и богословских споров, которые так любят вести отцы святой церкви. Кроме того, мое мнение едва ли может быть беспристрастным, поскольку я вас люблю. А теперь ответьте, какие еще пожары в вашей груди требуется потушить?

Марти в нескольких словах пересказал своему другу содержание беседы с раввином Меламедом.

— Как видите, — закончил он. — Стоило кораблю дать течь, и они побежали с него, как крысы.

— Не стоит их винить. Они, в сущности, неплохие люди, просто боятся. Когда все идет хорошо, они, безусловно, смотрят на вещи совершенно иначе. Беда никогда не приходит одна, но не забывайте, что после бури всегда наступает затишье и Господь никогда не посылает испытаний свыше наших сил. Но скажите, что связывает вас с Барухом? Поговаривают, будто бы у вас какие-то денежные дела.

— Не совсем так, — ответил Марти. — Да, у меня есть знакомые среди менял, но я не веду с ними дел; они лишь пользуются моими кораблями и товарами. Возможно, им придется выплачивать графу долг из тех денег, которые они получают от меня, но на мои дела это не повлияет. В конце концов, если все торговцы прекратят отношения с евреями и откажутся от их услуг, торговля, на которой держится наше графство, просто рухнет. Так что не беспокойтесь обо мне, давайте лучше подумаем, что мы можем сделать для Баруха.

— Ну, кое-какие планы на этот счет у меня уже есть: я собираюсь отправиться к графине и попросить у нее пропуск в тюрьму, который будет распространяться также на вас; таким образом, мы оба сможем его навещать. Думаю, она мне не откажет: ведь он мой друг, он несправедливо осужден и нуждается в помощи. Полагаю, это достаточно веские причины.

Графиня согласилась выдать пропуск в тюрьму. Каноник, как ее личный духовник, попросил ее позволения попытаться обратить осужденного в истинную Христову веру и спасти таким образом его бессмертную душу, а гражданина Марти Барбани привлек в качестве помощника, его имя также было указано в документе.

На следующее утро они вдвоем предстали перед воротами тюрьмы Палау-Менор, где в подземелье томился Барух.

Стражник у входа, взяв документ и увидев печать графини, попросил их немного подождать, а сам направился в караульное помещение, чтобы доложить об их приходе начальнику. Вскоре тот вышел навстречу с пергаментом в руке. Это оказался старый солдат, выбившийся в офицеры благодаря боевым заслугам, о чем свидетельствовали два бледных шрама, пересекавших лицо.

— Мы с вами случайно не знакомы? — спросил он у падре Льобета.

— Не исключено: в этой трижды грешной Барселоне все так или иначе знают друг друга.

— Вы не похожи на священника.

— Я не всегда им был.

— И где же носило вашу милость, прежде чем вы пришли к Богу? — осведомился тюремщик.

— Я прошёл множество дорог и побывал в самых разных переделках.

Но стражник не сдавался.

— Ну конечно, я встречал вас прежде — правда, в другом обличье. Вы случайно не участвовали в той заварушке с Миром Герибертом?

— Да, я был там, но не в качестве священника.

Лицо стражника неожиданно просветлело.

— А еще вы сражались под Вальфермосой.

— И под Вальфермосой, и во многих других местах, — ответил Эудальд. — Мы сражались там вместе с отцом моего друга.

Начальник стражи внимательно взглянул на Марти.

— Напомните мне, как звали вашего отца.

— Гийем Барбани де Горб.

Начальник стражи посмотрел на него, словно увидел привидение. Он вновь взглянул на Льобета, после чего повернулся к Марти.

— Во имя бороды святого Петра! Теперь припоминаю: вы были не разлей вода, словно нитка с иголкой... В тот день, когда в меня метнули дротик, — он указал на один из своих шрамов, — ваш отец вынес меня из боя. Славные были времена — не то, что сейчас, когда любая марионетка, пресмыкаясь при дворе, за считанные месяцы добивается большего, чем мы — за долгие годы службы на границе.

— Я рад нашей встрече, — произнес Льобет. — Всегда приятно встретить старых знакомых.

— И вот вы встретили меня здесь, среди калек, от которых не требуется ничего другого, кроме как смотреть за безобидными заключенными и совершать обходы. Знай я об этом наперед — возможно, тоже пошел бы в священники: уж лучше разливать суп беднякам, чем караулить этих доходяг и терпеть ведьму-жену и троих спиногрызов.

— Возможно, у вас просто не было призвания для служения церкви.

— Даже без призвания быть священником много лучше, чем стражником в этом поганом месте.

Эудальд предпочел остановить поток словоизлияний старого солдата, заметив, что лучше продолжить разговор внутри.

— Мне приятно с вами поговорить, но мы пришли просить вас об услуге, и у нас не так много времени, — напомнил он.

— Хорошо, один из моих людей проводит вас до камеры. И знайте, что в любое время, когда на часах стоит Жауме Форнольс, вы сможете его навестить.

— В какие дни и часы вы стоите на карауле? — спросил Эудальд.

— Я бываю здесь каждый день, с первой до третьей мессы.

— Мы это учтём, чтобы не просить разрешения каждый раз. А сейчас, если вы будете так добры...

Стоявший у входа стражник провёл их по нескольким коридорам, прежде чем они оказались у дверей камеры, где томился Барух. При виде представшей их взору картины у обоих защемило сердце. Сквозь решетчатую дверь камеры они увидели менялу. Если бы не железная решетка, его комната могла бы показаться скорее номером плохого постоялого двора, чем тюремной камерой. Из мебели в ней был стол и два шатких стула, а также старая скамья у стены, очевидно, служившая узнику ложем.