Марти ненадолго задумался.

— С моей стороны никаких возражений нет, Эудальд. Но мы должны обсудить это с ней.

— Не беспокойтесь, я поговорю с Руфью. Так вы согласны?

— Разумеется.

— В таком случае, я освобождаю вас от клятвы и прошу позволить Руфи, несмотря на формальное крещение, продолжать исполнять обряды ее веры в вашем доме. Пока будет достаточно и этого. А дальше — как Бог решит...

В тот же вечер Льобет встретился с девушкой на галерее второго этажа, куда выходили двери спален. После смерти отца Руфь заметно похудела. В белом платье, она казалась похожей на привидение. Эудальд ждал ее, устроившись в лёгком кресле. Хотя совесть священника и шептала ему, что он не вправе брать на себя такую ответственность, он не сомневался в правильности своего поступка, поскольку считал, что первейший долг христианина — любовь к ближнему, и он готов был поступиться своей религиозной совестью, если это единственный способ спасти тех, кто попал в беду. Полная луна, окружённая сиянием, молча смотрела на них, словно немой свидетель встречи, которой предстояло навсегда изменить жизнь двух человек.

Руфь подняла взгляд и спросила немного охрипшим от слез голосом:

— Вы хотели меня видеть?

— Да, Руфь. Сядь рядом и выслушай меня.

Священник, знавший ее ещё с тех времён, когда она совсем малышкой играла в саду, путаясь под ногами у отца, всегда обращался к ней на «ты».

— Ты неважно выглядишь, Руфь, — заметил он. — Твой отец огорчился бы, увидев тебя такой.

— Мой отец, Дон Эудальд, уже не может ни увидеть меня, ни услышать.

— Но он исполнил свое предназначение, изъявив свою последнюю волю, поскольку считал это своим долгом; точно так же и ты должна исполнить его последнее желание.

— Ничего не могу поделать, я всегда вспоминаю о нем. Я бы полжизни отдала, лишь бы поговорить с ним ещё хоть разочек. Я была ему плохой дочерью, падре; да, он меня простил, но я-то знаю, что совсем не ценила его любви.

— Веришь ты в это или не веришь, но он уже две недели смотрит на тебя с небес, — ответил Эудальд. — И если ты не хочешь его огорчать, то должна исполнить его последнюю волю. А кроме того, должна сделать кое-что ещё, чтобы защитить Марти.

При звуке этого имени что-то, казалось, щелкнуло у нее в голове, и в глазах, прежде пустых, мелькнул интерес.

— Я вас слушаю, — произнесла она.

— Прежде всего, Марти хочет забрать ключ от вашего дома, как просил твой отец. — Священник глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Видишь ли Руфь, все слишком запуталось. С одной стороны, мы должны спасти твою жизнь; с другой стороны, Марти не даёт покоя его клятва, которую он дал твоему отцу.

— Я вас не понимаю.

В конце концов Эудальд подробно пересказал все, что услышал от Дельфина, об опасности, повисшей у них над головами, и об их с Марти решении.

Руфь ответила с горячей убежденностью, какой архидьякон никогда не замечал в ней прежде.

— Видите ли, падре Льобе. Марти вам не рассказывал, что отец перед смертью говорил со мной наедине? Я никогда не забуду его последние слова. Так вот, он сказал, что я вправе сама решать, как поступить, поскольку в глубине души всегда знал, что я поступлю по совести. И он взял с меня слово: что бы ни случилось, принять решение должна я сама. — Руфь ненадолго замолчала, и глаза ее наполнились слезами. — И теперь я хочу сказать вам о том, что вы и так давно уже знаете в глубине души. С тех пор как я впервые увидела Марти, любовь к нему стала единственным смыслом моей жизни, я засыпала и просыпалась с его именем на устах, был ли он далеко или близко. Я понимала, что мне не на что надеяться, вряд ли он обратит внимание на девочку, какой я тогда была, но я ничего не могла поделать. Марти — моя жизнь, мое счастье, единственный смысл моего существования. И вы предлагаете мне стать его женой перед всем светом, осуществить мою заветную мечту... Поверьте, я согласилась бы, не раздумывая... при других обстоятельствах...

— Что ты хочешь этим сказать?

Прекрасное лицо Руфи выражало безмятежное спокойствие, но в голосе прозвучала решимость.

— Я не смогу жить, если пойду против совести. Если Марти любит меня и действительно хочет жениться, я стану самой счастливой женщиной на свете. Но я никогда не соглашусь на фиктивный брак, даже если мне придётся расстаться с ним. А кроме того, я не хочу подвергать его опасности, вынуждая нарушать закон, пряча в своём доме изгнанницу, которой я стану через несколько дней...

— Руфь, подумай как следует...

— Здесь не о чем думать, падре. Таково мое решение. Но прошу вас о последней милости. Мои сородичи не хотят меня знать, и я не желаю быть обузой ни для сестёр, ни для кого-либо ещё. Меня ничто больше не связывает с верой народа, который меня отверг: такова правда, и я знаю, что отец меня бы понял. Умоляю, окрестите меня.

И падре Льобет, до глубины души тронутый мужеством девушки, согласился.

В этот вечер, незадолго до того, как Марти, покончив с делами, вернулся домой, исхудавшая Руфь, одетая во все чёрное, в сопровождении священника покинула дом на площади, неподалёку от церкви святого Михаила.

Марти надеялся застать дома священника, чтобы тот рассказал ему, смог ли договориться с Руфью. Вместо этого его встретил расстроенный Омар, сообщив, что Руфь ушла, хотя священник и заверил, что беспокоиться о ней не нужно и что вечером он все объяснит. Марти еще не успел оправиться от удивления, когда голос Андреу Кодины внезапно прервал его раздумья.

— Сеньор, прибыл гонец из Эмпуриона, ещё не спешившись, он сообщил нам нечто ужасное.

— И что он сказал? Андреу, ради Бога, не тяните!

— Сеньор, случился страшный пожар. Сгорели ваши поля и ваш дом в Жироне. Матеу погиб, а ваша мать получила тяжёлые ожоги и теперь при смерти.

Они скакали день и ночь, меняя по дороге загнанных лошадей на свежих; в имение Барбани они прибыли к вечеру следующего дня. Марти скакал впереди, за ним — Льобет и Жофре. Запах дыма и выжженной земли оповестил их о случившемся задолго до того, как с вершины холма их глазам предстала ужасная картина недавнего бедствия. Все постройки сгорели дотла — конюшни, амбары, мастерские, свинарники и, что хуже всего, сам дом. Окрестные леса еще догорали, а вдалеке виднелось единственное строение, чудом уцелевшее в огне. С силой вонзив шпоры в бока лошади, Марти бросился в сторону дома. При его появлении залаяла собака. Почти на скаку Марти спрыгнул с седла, бросился к дому, отчаянно заколотил кулаками в дверь. Почти сразу же приоткрылось дверное окошко, и в нем показались испуганные глаза одного из его арендаторов, с подозрением взглянувшие на Марти. Наконец, стук отпираемой щеколды оповестил о том, что его узнали.

— Где моя матушка, Манель? — нетерпеливо спросил Марти.

— Наверху, сеньор, в нашей спальне. Мы с женой и детьми устроили ее о очага.

В два прыжка Марти взлетел по лестнице на второй этаж и распахнул дверь единственной комнаты. Внутри на скромной кровати лежала женщина, которую он сперва даже не узнал. Cедые волосы рассыпались по одеялу; она с трудом дышала, сражаясь за каждый глоток воздуха.

Все столпились у входа. Марти опустился на колени у постели больной, взял в ладони ее руку, свисавшую вниз, и прошептал:

— Что с вами сделали, мама? Что с вами сделали?

Женщина повернула голову и подняла веки, рассеянно глядя на сына.

Марти показалось, что ее пересохшие губы озарила легкая улыбка.

— Я знала, что ты придёшь, Марти, — прошептала она. — Теперь я могу спокойно умереть.

— Здесь никто не умрет, мама.

Последовала долгая пауза; в наступившей тишине было слышно лишь хриплое дыхание женщины.

Легкое пожатие руки дало Марти понять, что мать сейчас заговорит.

— Их было шестеро или семеро, все в плащах с капюшонами... Они явились глубокой ночью — верхом, с факелами в руках... Двое разлили какую-то жидкость, а остальные ее подожгли... Это был адский огонь, как будто Сатана явился из пекла... Мы не могли его погасить, как ни пытались заливать водой и сбивать ветками... Это было ужасно... Крыша конюшни обрушилась прямо на бедного Матеу, который пытался вывести лошадей и мулов...