Капитаном «Церковников» был Чафут. Высокий, прямой, костлявый и с мрачно-огненным взором. Говорили, что у Чафута туберкулёз и жить ему только до двадцати (так врачи определили), но, слава Богу, я видел его ещё в восьмидесятых. Он был так же высок, прям и костляв. Печален и одинок.

Чафут играл в центре нападения, и был он не столь искусен, сколь страшен, с ним вплотную никто не сходился. Однажды случилось вот что.

Я всегда играл только в защите: в беге был не силён, и агрессии натуре моей недоставало. А вот не пропустить к воротам игрока или мяч — тут я был защитником Родины.

Чафут шёл к воротам по центру, сшибая встречных и поперечных, а я был на левом краю штрафной площадки — оттуда, только что, меня обойдя, мяч передали в центр на Чафута. И вот он, отшибив всех мешающих, в трёх метрах от линии ворот, он сейчас будет бить… Я сбоку подскочил и кинулся, и сшиб Чафута. Я сшиб его влёт, от этого он должен был прилично отлететь, но он не отлетел, а пал, подкошенный на месте. Оказалось, что, сшибая Чафута, я одновременно наступил ему на ногу.

Гол не был забит. Чафут не сразу поднялся, а потом всё ходил кругами, прихрамывая и обращая ко мне особо мрачно-огненные взоры. Я подумал, что сейчас что-то будет, но не случилось ничего. Только шип змеиный сквозь зубы.

А всё потому, что правила я не нарушил. «Церковники» против нас именно так всегда играли. Конечно, я, недостойный, посягнул на самого Чафута, священную и страшную особу, но это посягательство столь мелкого защитника на самого Чафута настолько невероятно было наглым, что Чафут и его команда, наверно, решили: у этого мальца есть, видимо, какие-то особые, таинственные полномочия. Иначе не могло и быть.

А мы всё думали: ну как же нам с «Церковниками» правильно сыграть? И вот нас озарило: игра по правилам, без грубости, была бы в нашу пользу! И значит, нужен нам судья.

Мы с Вадькой начали поглядывать на дядю Асю, ещё робея подступиться. Дядя Ася Юшко был профессиональный физкультурник (это он отломил рукоятку затвора у дедовой винтовки). Дядя Ася наш был пловец, прыгун в воду, гимнаст, футболист. Ну и, конечно, он был наш кумир. Он приказывал нам что-нибудь делать (ну, скажем, собрать в саду сливы, упавшие после норд-оста), и мы испытывали счастье рабов, гордящихся тем, что у них самый лучший хозяин.

Мы мялись, мялись и решились. Дядя Ася после обеда курил свои половинки «Памира» через короткий мундштучок, прихлёбывая чай, и был на редкость благодушен. Он выслушал нашу дрожащую просьбу, сверкнул глазами и сразу назвал цифру гонорара. Мы никогда не могли различить, где дядя Ася шутит, и на всякий случай всё принимали всерьёз. Мы приуныли, а сёстры дяди Аси, наши тётки, не очень тоже различающие юмор любимого брата, сказали, что они заплатят ему эти деньги.

С «Церковниками» мы договорились и сообщили, что будет судья. Они насторожились, пошептались и сказали, что ладно: всё-таки взрослый, настоящий судья из Москвы — было лестно.

И вот мы с ними сошлись. «Церковники» выставили двух новых игроков, таких здоровых, что судья возразил: они, мол, уже не могут играть за юношескую команду. «Церковники» заспорили, упирая на то, что эти игроки в седьмой класс не ходили, и чтобы встречу не отменять, мы с ними согласились.

У нас, забыл сказать, случилась неприятность. Ночью, перед самой игрой, у Касандыла разнесло щёку, и он явился с преогромнейшим флюсом, но и с решимостью играть. Касандыл был наш левый край, его бег, напор, самоотдача не знали равных, без него было нечего делать. Не знаю, где б еще нашёлся футболист такой великой преданности своей команде, как Володька с Новороссийской с преудивительно звучащим прозвищем — Касандыл. Он был коряв, мускулист, косолап, свиреп и бесконечно добр. Он плакал, но играл.

«Церковники», как всегда, пошли напролом, но их остановил свисток… Хорошо. Вот снова кинулись — свисток: то грубая игра, то то, то это… Совсем доконал их аут. Обычно, как бы ни ушёл мяч за боковую, аут оказывался — их. А тут — и так, и этак. Но это ещё не всё! Вот «Церковники» вбрасывают: бросок — свисток, мяч отдаётся нам. Что это за судья?! А он, видите ли, смотрит, что брошено не из-за головы, или одной рукой, или ноги бросающий оторвал от земли… Совсем с ума сошёл!

Они прорвались, они сейчас забьют, но нет — опять свисток! Офсайд. «Церковники» тихонечко зверели. Зрел бунт. Но всё же гол они заколотили, и он был признан, и мы начали с центра поля.

Вадька с мячом на правом краю работал корпусом, плечом отшибал налетающих — московская школа, и «Церковники» стали кричать, почему нет свистка?! Судья хранил молчание, — не дело же во время матча игрокам разъяснять футбольные правила. Было видно, однако, что дяде Асе судейство это уже поперёк горла.

Вот Вица, центр наш нападения, стальным своим большим несгибаемым пальцем правой ноги, то есть пыром, послал стремительный мяч по верхним стебелькам травы на левый край, на выход Касандылу, и любимый Володичка, бедный, обливаясь от боли слезами, уже пошёл на их ворота, неотвратимо, как идут на смерть. Он загребает мяч косыми лапами, летит, разбрызгивая слёзы, и… забивает гол!

Через минуту звучит длинный свисток — первый тайм окончен. Один: один! Такого ещё не бывало. А дядя Ася молча и решительно идёт домой. Он показал, как надо, а дальше — дело ваше.

Во втором тайме пошла игра без правил, и они забили нам восемь голов.

Через двадцать с лишним лет, в Геленджике я встретил Касандыла. Того Володичку, что сквозь слёзы забил когда-то «Церковникам» исторический гол.

Вечером, уже стемнело, я заглянул в шалман напротив — выпить стаканчик «Кубани». Взяв свой стакан, я оглядел немногих выпивающих. В одном из них мне что-то показалось. Но я уверен не был. Как вдруг заметил, что и он поглядывает на меня. И вдруг спросил:

— Вы в футбол не играли?

Тут я чуть не вскрикнул:

— Касандыл!

Но удержался и вспомнил, что его зовут Володя. Мы взяли ещё по стаканчику, я рассказал, что я на старом месте, с женой и двумя подругами, а он сказал, что очень рад и обязательно на днях зайдёт. Мы попрощались.

Прошёл наш обычный вечер, попили мы чайку и стали располагаться спать. Было двенадцать ночи. Раздался стук в дверь. Мы всполошились.

В дверях стоял Касандыл, сам себя обнимая. Там было, что обнять. На животе его расположились: коньяк, шампанское, лимонад, пирожные, шоколад и два кулёчка семечек, которые сквозь лопнувшую газету уже струились на пол. Всё это Касандыл держал с помощью живота, как я уже сказал, а также рук и подбородка.

— Володька, откуда это всё среди ночи? Да и зачем так много? Пирожные?

— Из «Маяка»… А как же? Для девочек.

Успевшие лечь девочки, конечно, поднялись, Володю разгрузили, и, благо всё было готово к употреблению, мы стали пировать. Касандыл смеялся от радости.

— Я в «Маяке» сидел… А потом думаю: сказал, что зайду… Чего ждать?

И опять засмеялся.

Я проводил его почти под утро. И это так запомнилось. Особенно семечки — на фоне шампанского и шоколада.

А солдат Борис, тот, что нас с бабой Шурой от голода спас, из жизни моей не выпал. После войны он опять среди нас возник, и выяснилось, что он действительно родня — родной брат Ромкиного и Вовкиного отца, погибшего под Сталинградом. То есть он приходился троюродным моим братьям родным дядей, но в отношении меня по родственной линии был уже слишком далёк. Это было неважно.

У нас, в нашем обширнейшем клане симпатии и близость не опирались исключительно на отношения родства, а строились на простой симпатии и близости души. Вот, скажем, одна из сестёр тёти Веры (она была нам тётя Люся) вышла замуж, как оно и бывает, за чужого человека, а он оказался очень свой. Он оказался грек по фамилии Ифантопуло, но дело не в том, что грек (хотя тётя Люся, единственная в роду, пополнила уровень греческой крови нашего клана). Дело было совсем в другом: муж тёти Люси, отец моих троюродных сестёр, стал просто «дядя Коля».