Запомнилось на всю жизнь, как мы гурьбой шли по улицам Омска, провожая Михаила Михайловича домой, прося ещё и ещё рассказывать о Москве, о театрах, об актёрах. Это было сильное средство воспитания. Оно тянуло нас к прекрасному, звало вперёд, не давало успокоиться на сегодняшнем, будоражило мысль, фантазию, порождало мечты…
Иловайский был влюблён в театр, как юноша. Как всякий влюблённый, он не замечал вокруг себя ничего, кроме предмета своей страсти. Он носил в себе плюсы и минусы актёрской профессии. Он и в жизни играл. Лишённый чувства реальности, вечно витал в облаках, строил несбыточные планы. Абсолютный бессребренник, он жил в постоянный нужде. И был верен театру, как бедный рыцарь — Деве Марии…
Неудивительно, что, пройдя школу Иловайского, Ульянов сумел поступить в Щукинское училище и всегда потом чтил Михал Михалыча как своего учителя.
Когда Ульянов уже гремел на весь мир, они с Михал Михалычем нечасто, но всё же виделись. Михал Михалыч был практически не у дел, всё только на временных востребованиях, от случая к случаю: то ставил в народном театре у Покровских ворот «Проделки Скапена», где теперь, слава Богу, восстановили Храм Святой Троицы на Грязех; то что-то делал на радио; то уезжал в Омск, где жил во время войны и завёл себе массу театральных друзей и на том же радио… Ульянов старался как-то Михал Михалычу помочь, но это мало получалось. Михал Михалыч, я это замечал, немного обижался, и зря, потому что Ульянов был, конечно, велик, но не начальствен, и, главное, не состоял в системе «ты мне, я тебе». А это значит, что, хлопоча где-то за Михал Михалыча, он, Михаил Александрович Ульянов, должен был выступать в роли просителя, что было не только неприятно, но и неэффективно.
Когда стало известно, что будет сниматься фильм по «Трём толстякам», Ульянов режиссёру (кажется, им был сам Тибул-Баталов) сразу предложил на роль доктора Гаспара Михал Михалыча и передал его фотографии. Михал Михалыч фактурой, темпераментом и всею внутренней своею сутью — очень подходил. Я радовался и предвкушал. А Тибул его не взял. Взял Валентина Никулина. Тот сыграл и, конечно, хорошо, как всегда… Но вот именно что как всегда. А для Михал Михалыча это могло стать переменой судьбы, да и мы бы все увидели то, чего никогда ещё не видали.
Да, Михаила Ульянова я и не ждал на проводах увидеть. Я знал, что у него расписаны минуты, он был уже тогда не просто большой актёр, но и деятель (не начальник) в различных сферах. А он пришёл, прислонился в уголочке и кратко рассказал мне, просто рядом стоящему, о том, как умер Михал Михалыч.
Потом вынесли гроб, мы сели в автобус и поехали в Николо-Архангельское, в крематорий. Когда же отверзлись врата и мы вошли в холодный ритуальный зал, я увидел среди провожающих Михаила Александровича. Оказалось, он ехал за нами в своих «жигулях». Вот этого я уж никак не ожидал. И ритуальные две дамы, видел я, оцепенели. Они никак не могли взять в толк, что такое происходит. Кого-то хоронят в простом дешёвеньком гробу, провожают, дай Бог, десяток престарелых и серенько одетых людей, а с ними, среди них — сам великий Михаил Ульянов!
И вот настала тишина, и Михаил Александрович вышел немного вперёд. Ульянов заговорил. Он говорил с Михал Михалычем так, чтобы тот мог его слышать, и обращался уже на «ты», как заведено у русских.
О чём Ульянов говорил?
Он говорил о том, как всею жизнью своей служил Михал Михалыч искусству… Но как он говорил! Я передать, конечно, не сумею.
Потом, уже на квартире неведомой мне сестры, собрали поминки. Тут Ульянова уже, конечно, не было. Он свою миссию исполнил в полной мере. Здесь, за поминальным столом, я и увидел Вахтерова. Он и повёл поминание. Собравшиеся были вот какие.
Довольно пожилой человек с актёрским лицом (впрочем, все лица были актёрские) присмотрелся к своей vis-a-vis, ещё не очень старой даме, и по-мхатовски подал ей такую реплику:
— Послушай, Маша, я что-то не припомню, когда же мы с тобой в последний раз видались?
Она же в унисон ему ответила:
— Да как же, Коля, ты не помнишь? В девятнадцатом году, на Страстном бульваре, на мне была шляпка с вуалью!
После нескольких поминальных рюмок стали больше узнавать друг друга и выпивать за встречу. Кто-то тревожно проговорил:
— Да ведь нельзя же чокаться!
На что Константин Васильевич добродушно пророкотал:
— Да перестаньте, что за ерунда… Конечно, первый поминальный тост, действительно, не чокаясь и молча. А далее… Ведь мы же Мишу живого вспоминаем! К чему искусственность такая?
В этом месте я тоже подал голос и сказал то, что доподлинно знал, что Михал Михалыч не раз мне говорил, что, когда он умрёт, не хотел бы на проводах своих погребальных плачей… Он мечтал о том, чтобы на его поминках звучала «Вакхическая песнь»!
Вахтеров сверкнул очами и с великолепной радостью «Вакхическую песню» прочитал.
Но вот потихоньку стали расходиться. Стол пустел. Водка кончилась. Вахтеров на сильном взводе внимательно оглядывал стол, но ничего не находил. Я видел, что его надо провожать. Мы вышли вместе, он положил мне руку на плечо и проговорил с неимоверной тоской:
— Как же хочется выпить!
Уже в Камергерском он погрозил мне пальцем и сказал тоном, не терпящим возражений:
— Здесь есть рюмочная. У вас имеются какие-нибудь деньги?
Какие-нибудь у меня имелись. Мы вошли. Выпили по рюмке и взяли по второй. Со второй уже медлили. Пламя было немножечко сбито. Вахтеров внимательно вглядывался в поверхность стойки, кивал головой, вторя какому-то внутреннему ритму, и внезапно ритм прорывался рокочущим баритоном:
— Но что нам делать с розовой зарё-о-й…
И замолкал, а все присутствующие в заведении вздрагивали и озирались, не понимая, почему и откуда заговорило радио и сразу замолчало. Так было несколько раз.
Мы вышли, и Константин Васильевич уже на автопилоте шагнул к своему дому. Благо, идти было двадцать шагов.
Отступление от Михал Михалыча
Во всём, что я сейчас пишу, есть одна непроходящая печаль. Ведь вот и нет уже никого, с кем мог бы я хотя б отчасти разделить иные воспоминания… Кто мог бы мне сказать, что это хорошо, что вспомнил я Михал Михалыча… Кто смог бы кое-что прибавить… Кто, может быть, хоть чем-то оказался б недоволен тем, как и что я написал… Никого уж нет, а иные — далече.
А как бы рада была б моя улица, что я о Толе Курском вспомнил! Неважно, как я написал, а важно, что имя Толи Курского запечатлелось. И некому, увы, порадоваться. Улица моя совсем пуста. И лица домов давно утратили прежнее выражение.
Самым долгим для меня здесь оставался Вовка Шканов, первый мой московский друг. Пятнадцать лет после ненужной эмиграции на Юго-Запад я при каждом случае заворачивал в родимую Машковку, и если Вовку не встречал, то хоть кого-нибудь встречал… А вот когда ещё и года с моего ухода не прошло, и у нас с Иркой родился Алёшка, но первые дни проживал пока на Арбате у Грауэрмана, я сразу кинулся с этой вестью на Машковку.
В комнатушке у Вовки Шканова состоялось посвящение новорожденного в машковские ребята. Немного было гостей, но все свои, некрупные бандиты. Поначалу шло всё гладко, потом кто-то что-то припомнил, и Керя вынул нож. Я сразу, ещё разгорячённый своим событием, встал между двумя:
— Вы что, сдурели? Я зачем вас собрал?!
Как вспыхнули они легко, так и легко остыли. Нож всё-таки у Кери я забрал. Ссора так быстро и прочно забылась, что я так с Кериным ножом домой и уехал. Назавтра ездил возвращать.
Как не сказать ещё кое-что о Кере. Когда Высоцкий сочинил и спел «Все — от нас до почти годовалых — Толковищу вели до кровянки», то он и не очень-то преувеличил. Я помню Керю лет, наверное, с двух, и он тогда уже был маленький бандит — не только сопли, но и кровь под носом… Нет, нет, не хулиган, а именно бандит. Хулиганов на нашей улице почти и не было. Их быстро приводили в чувство, потому что улицей правили воры. А вор и хулиган были тогда — две вещи несовместные.
