Жили Юшки на Карасунском канале — так называлась улица (теперь — Суворова), вдоль которой прорыта была глинистая канава шириной в полторы-две сажени, там в мутной, жёлтой, но не вредной воде купались в жару ребятишки… От вокзала ходу двадцать минут. Тётя Вера рассказывала, как прибежала с вокзала соседка:
— Там ваших убивают!
Они с мамой побежали, но уже не успели. Успели увидеть…
Когда весной 1919 года Белой армией был взят у красных Екатеринодар, главнокомандующий вооружёнными силами на юге России генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин приказал создать Особую комиссию «по расследованию злодеяний большевиков». Среди актов расследования есть дело № 15.
Сведения о злодеяниях большевиков в городе Екатеринодаре и его окрестностях
В г. Екатеринодар большевики вступили 1 марта 1918 года[2]. В тот же день была арестована группа лиц мирного населения, преимущественно интеллигенции, и все задержанные в числе 83-х лиц были убиты, зарублены и расстреляны без всякого суда и следствия. Трупы были зарыты в трёх ямах тут же в городе. Ряд свидетелей, а равно врачи, осматривавшие затем убитых, удостоверили случаи зарытия недобитых, недорубленных жертв. В числе убитых опознаны: член городской управы Пушкарёв, нотариус Глоба-Михайленко и секретарь Крестьянского союза Молчанов, а также дети 14–16-летнего возраста и старики свыше 65 лет. Над жертвами издевались, отрезали им пальцы рук и ног, половые органы и обезображивали лица. 4-го марта, после ряда издевательств и троекратного ареста, был зарублен в Екатеринодаре, у гостиницы Губкина, полковник Орлов, равным образом уничтожена его семья, состоявшая из жены, двух дочерей и двух сыновей. Затем, 11 марта, в Екатеринодаре были зарублены на вокзале бывший товарищ министра земледелия Кубанского краевого правительства Юшко с сыном. У последнего установлено несколько рубленых и 10 штыковых ран.
«…В каждой станице они проходили через самосуд разъярённой толпы, потому что их объявили пойманными „кадетами“», — написала Евдокия Арефьевна. Что такое был этот самосуд разъярённой толпы, хорошо можно узнать из «Тихого Дона», как там вели по хуторам и станицам взятых красных — Ивана Алексеевича и других…
Толпа, вооружённая вилами, мотыгами, кольями, железными рёбрами от арб, приближалась…
Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и темнеющие кровоподтёками лица пленных, бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы…
А на Дону и Кубани станичники без особого разбора ненавидели и красных, и кадетов. Кадетами тогда на Дону и Кубани звали всё неказачье офицерство. То есть понималось так, что красные с кадетами воюют, а у казаков и от тех и от других оскомина, так что — яблочко цвета ясного, бей слева белого, справа красного… «Мы верим в разное, но по делам нашим нас не познать. Мы мазаны одним миром. Мы дерёмся между собой, а обыватель нас одинаково проклинает, нас, белых и красных: у хлопцев чубы трещат». Это Савинков, «Конь вороной».
Майским вечером, после чая, в виноградной беседке нашей сидели мы вдвоём, и тётя Вера рассказывала, как искала она Васю после того, как мама (моя баба Дуня) его не нашла.
— Сплю я и вижу, — говорила тётя Вера высоким и безучастным как будто голосом, — что иду по дороге, и так повернула она, и сразу незнакомая какая-то станица, а я всё по краю, по краю… И знаю, куда идти. И вот так — пригорок, под ним ручей, и — калина растёт. И я говорю себе: тут! И просыпаюсь. Встала я, а что за станица, не знаю, но знаю, как ехать, куда ехать… И не то что дорогу знаю, а как ехать, знаю… Сказала маме, что в степь хочу съездить и на пасеку, запрягла, лопату взяла и на подводе поихала. И еду я, это, еду, и всё знаю, куда, а как повернула дорога, и сразу станица — та самая! И я по краю, по краю… И — пригорок, и ручей, и — калина. Я лошадь распрягла, пустила в траву, а сама за лопату… Та и всего-то ничего копанула, и — вот он, Вася, и ещё двое… А там песочек такой — чистый-чистый, а в головах у них родник, ключ холодный-холодный. И лежат они чистые, свежие, будто вчера схоронили. Уложила я их на подводу, запрягла и — домой. Ну, и привезла. Мама и ахнула, послала скорей за родными тех двоих… Прибежали: как? где? А я и не знаю. И в другой раз ту станицу б и не нашла…
Когда МХАТ поставил «Дни Турбиных», баба Шура на спектакле плакала и тихо повторяла:
— Как наши Вася и Рома…
Это мама моя запомнила и мне потом рассказала.
Post scriptum об Аврааме Васильевиче
Как я и думал, писем Толстого к Аврааму Юшко оказалось не два. Другие, конечно, затерялись — об этом что говорить… Слава Богу, хоть ниточки иных преданий не вовсе истёрлись. А утраченные письма к Юшко тоже нашлись в «юбилейном» собрании Льва Толстого благодаря всё той же копировальной книге, заведённой в Ясной Поляне. Из этого собрания можно узнать и нечто большее.
Но сначала заглянем в газету «Прибой», орган Геленджикского городского комитета КПСС и городского Совета депутатов трудящихся Краснодарского края. В номере от 20 ноября 1969 года сотрудник городского музея А. Денисов поместил статью «Геленджик в годы Первой русской революции. В помощь занимающимся в системе партийного образования». Ко времени этой публикации из памяти геленджичан уже было старательно вынуто всё, что не относилось к славному прошлому одних только большевиков, и никто уже не помнил, что Колхозная улица, на которой стоял наш дом, до тридцатого года называлась Юшковской. Это я к тому говорю, что просто удивительно, как этот славный сотрудник А. Денисов кое-что сказал в своей статье о Юшко. Он даже вынужден был заранее оправдаться в таком своемыслии, пояснив, что о Юшко и его деятельности упомянул «потому, что это был политически положительный факт», ибо сам даже Ленин «подчёркивал», что при подготовке буржуазно-демократической революции надо поддерживать всякую оппозицию, «по какому бы поводу и в каком бы общественном слое она не проявлялась». Несомненно, «слой» Авраама Васильевича Юшко был, по Ленину, очень поганый, но использовать его было всё-таки можно.
Это всё, разумеется, не в укор А. Денисову — напротив, спасибо ему за смелость. Он пишет:
В начале Русско-японской войны у некоторой части населения Геленджика наблюдался так называемый «квасной патриотизм». Затем наступило разочарование. С Дальнего Востока стали поступать сведения о неудачах русских войск. Молебны о даровании победы не помогали. Жители перестали осаждать магазин, где продавались новороссийские газеты. Росли, находя питательную почву среди населения, антивоенные настроения.
В ноябре 1904 года в Геленджике появилась листовка, озаглавленная «Требуйте прекращения войны». Начиналась она словами: «Люди добрые. Вот уже десятый месяц рекой льётся неповинная кровь людей…» Далее говорилось о напрасных жертвах на полях Манчжурии. Заканчивалась листовка призывом не принимать в этой войне никакого участия.
Автором листовки, напечатанной в одной из подпольных типографий, был ветеринарный врач А.В. Юшко. Он считал, что анонимное воззвание не будет иметь успеха, предлагал, открыто подписываться. Тот экземпляр листовки, который изъял урядник, подписали подлинными фамилиями до сорока человек. Это были жители Криницы, Михайловского перевала, Геленджика, Новороссийска и Екатеринодара (Краснодара).
Авраам Васильевич хотел придать успех воззванию не только подписями жителей Черноморской губернии, но решился на крупное дело. Он отослал воззвание Толстому, сопроводив его таким письмом:
Страшное преступление, совершающееся сейчас на Дальнем Востоке, побудило нас и криничан и некоторых из наших новороссийских и екатеринодарских друзей обратиться к обществу с воззванием, заявить открыто правительству, что ни мы, ни наши сыновья и братья, души и тела которых убивают на востоке, не хотим войны. Сами мы требуем и других приглашаем требовать остановки этой бойни. Воззвание выпущено нами в 10 т. экземпляров. А вас просим не отказать дать им дальнейшее направление — царю ли, или кому найдете нужным.
