Какой-то добрый человек на пристани ободрил нас, сказал, что просто нужно перед самым отходом подойти к трапу и попроситься на палубу. Ну, что-то после заплатить. Мы так и сделали. Стояли и по очереди просили, пока не подняли трап. Потом смотрели на буруны за кормой глазами коровы, глядящей во след уходящему поезду.

Я посадил Ирку в поезд, она плакала — но не от разлуки, а оттого, что я в неясности остался и больной, а я смеялся, говорил, что ерунда, ведь у меня лимонный ликёр ещё остался… Но что было делать, я пока ещё не знал.

9 августа 1965 г.

Иришка, здравствуй!

Я в Геленджике. Случилось это так. Ты уехала в 1 час 50 мин. в Москву, а я в 2.20 ночи — во Владиславовку, взяв за 4 р. 40 к. билет до Крымской. В три ночи был во Владиславовке, в 5 утра закомпостировал билет и в 5 ч. 20 мин. выехал. Ехал целый день. В 6 вечера прибыл в Крымскую. В 6.20 отправился автобус (80 коп.) на Новороссийск и в 8 вечера был там, а оттуда на левой «победе» с попутчиками — до Геленджика (1 р. 60 к.).

Ромки нет и не будет. Мне жаль. Вадька на днях прилетит. Я всё болею. Никак не отвяжется…

11 августа 1965 г.

… Я всё получила — и телеграмму, и письмо. Ты молодец. Проявил максимум оперативности… Но то, что до сих пор болеешь — очень плохо. А ты не шляйся. Сиди дома. Ночные забавы тоже вредны. Ясно?

Доехала я прекрасно. По дороге только одно событие. Видела остатки двух составов, потерпевших крушение за два дня до моего выезда. Об этом знала вся Феодосия. Только мы не знали. Случилось в день железнодорожника. Между Белгородом и Курском, в 100 метрах от станции, где скорые идут без остановки на бешеной скорости. Скорый Симферополь — Москва налетел на местный паровик с пассажирскими вагонами. Осталась каша. Четыреста смертей. Погиб весь детский сад, вывозимый из Ялты. Я видела остатки вагонов. Всё сплющено. Ужас.

В Москве погода отвратительная. Дождь. Холод. Игорь никуда не ездил, говорит, что на юге плохо… Короче, в своём репертуаре. Он помог мне с вещами.

… Юрий Павлович на днях уезжает в Коктебель.

Теперь новости о наших институтских. Петухова вышла за Саньку Мотяшова (Шамиля) и устроилась в какую-то редакцию корректором. Светка Жданова со Славкой Мотяшовым тоже скоро поженятся. Игорь устроился как и хотел: библиотека плюс 6 часов истории. Валерку Самигулина отец (бывший помощник Микояна) устроил в Станкостроительный институт лаборантом кафедры марксизма-ленинизма. Сима идёт работать в детский сад. Роза Самсонова с Наташей Шапран уехали по распределению на Сахалин. А Сатуновская замуж не вышла и в Магадан ехать не собирается. Толя Хайбулин к себе на родину уже уехал.

Я уеду через два дня. Пиши в Ригу. Не задерживайся в Геленджике. Устраивайся на работу.

… Жду тебя и всегда буду ждать. Это чепуха, что я спрашивала тебя, стоит ли мне тебя ждать. Чепуха! Я всегда буду ждать тебя, как бы ни сложились наши судьбы.

21 августа 1965 г.

Ириша, милая, я только что получил твоё письмо. Их не было и не было, а я не знал, куда писать: в Москву или Ригу? И вот сегодня — 21-го! — получаю. На конверте: отправлено 13-го, пришло — 15-го, получил — 21-го. Чёрт знает что! Дело почты — дело дрянь…

Я выздоровел только тогда, когда подул норд-ост и вода сделалась 12-градусной. Купание сразу помогло.

Ночные забавы — просто смех! Кто-то подсыпал мне антистоин. Это становится уже неприличным, но я делаю вид, что так и надо.

Скучаю.

Да, самое главное. Я чуть было не послал тебе телеграмму, чтобы ты не ходила к Игорю. Этот тип позвонил моей жене в Москве и сообщил, что я с тобой в Феодосии. Это не первый его фокус, но раньше я не хотел тебе говорить. Я кое-как отвертелся.

С Игорем мы сдружились с первого институтского дня, потому что он тоже пришёл из армии, а мы, армейцы, на всём курсе немедленно снюхались и даже пробовали сделаться кастой. Но всё довольно быстро закончилось: орлы один за другим отлетали. Их брали в институт практически вне конкурса, но взлёт из казармы в разрежённые слои гуманитарных высот был слишком скор, и дыхания не хватило.

Игорь же остался, в нём фанаберии армейской почти и не было. Учиться он хотел, но как-то у него не очень получалось. Он знал все исторические факты, но отчего-то они у него не связывались между собой.

Бывало, готовимся втроём к экзамену и только Игоря всё спрашиваем: кто, где и когда? А наутро экзамен, мы с Иркой получаем что-нибудь приличное или даже отличное, а Игорь — не свыше трёх.

Игорь жил за Марьиной Рощей в двухэтажном деревянном доме, в крохотной комнатке вдвоём с матерью, и удобства их жилья были вынесены в этакий неотапливаемый эркер с отверстием (очком) в деревянном полу.

Мы с Иркой очень любили Игореву комнату и проводили там целые дни. Мама его всегда была на работе, а если вдруг приходила, сразу шла на кухню и что-нибудь для нас готовила. Была она чудесной.

А Игорь был несчастлив в любви. Я знал, что ему нравится моя светленькая жена, и он тихонечко жалел её из-за моих отношений с Иркой, но притом мы же с Иркой были его единственные верные друзья… Переплёт оказывался сложным.

Потом Игорь влюбился в Светлану, но безответно, и нашёл повод считать, что это из-за меня.

Выходило, что мне — всё, а ему ничего. Вот он и сорвался.

Узнав об Игоре, Ирка хотела ему написать: «Подлец должен быть назван подлецом. Поверь мне». Но я намерения не одобрил. Я слишком понимал, как судьба посмеялась над Игорем. Он теперь уже умер, и я хотел бы верить, что он не знал, что я про него знаю.

Так закончилось путешествие дилетантов. Но как же мне в блужданиях по Крыму и Кубани помогал мой лимонный ликёр!

26 августа 1965 г.

…Твоя фотография (с Наташкой) стоит у меня на книжной полке. Ты на ней совсем живой. Кажется, поднимешь глаза и посмотришь. Хахали мои пугаются и думают, что Наташка — моя. Я говорю: нет. Спрашивают: а это кто? Я говорю — муж. Никто ничего не понимает, а я загадочная женщина. А мне нужен ты.

С Юрием Палычем в Москве говорили о литературе, о политике. Все ждут «сильной личности». Ю.П. говорит, что это будет Шелепин, а Брежнев — временная фигура.

О Твардовском. Его не тронешь, он член ЦК. Но ругали его в «Правде» за Сёмина («Семеро в одном доме») ужасно. Вот подонки!

Ю.П. говорит: силы наверху никакой нет, но на местах боятся всего и потому общая установка: «Тащить и не пущать!» Множество хороших книг, картин и пр. заморожено. Романов вызывал кинематографистов, пугал войной и требовал «православия, самодержавия, народности». Выслушали, усмехнулись, пошли по домам. Бояться некого, но ничего не пропускают.

Что я здесь делаю? Убрала всю квартиру. Перебрала все книги, перетёрла. Нашла три номера «Октября» за 1949 год. Представляешь? Ничего ты не представляешь. Нам только казалось, что мы представляли. Когда я собственными глазами прочла, как боролись с «безродными космополитами» и пр., мне худо стало. Шок! Волосы дыбом встают. Нет конца мерзости человеческой! Нет конца подлости! И нет тебя рядом со мной.

У нас здесь жара. Езжу с поклонниками на Взморье. Загораю, купаюсь. Загорела ещё больше. Совсем чёрная. Похорошела — безумно. На улице оборачиваются, а хахали — сохнут. Но мне нужно, чтобы это видел ты.