Антистоин — это что? То, что делает мужчин импотентами? Да? А если бы я приехала?
Из Москвы в Ригу
Все спят.
А я не сплю. А я пишу тебе письмо. Ты хочешь, чтобы я писал тебе письмо? Ах, ах! Если бы я мог знать, что это тебе приятно… Ах, ах! Я ничего не знаю. Какой я бедный и несчастный! Ну, погладь меня по голове.
Спасибо. Ещё.
Ой, как хорошо!
А ты, дурочка, не знаешь, что такое антистоин? Ну, давай разбираться вместе: анти — против; стоин — от «стоять». Значит: против стояния, чтобы кто-то где-то не стоял.
У нас в полку ходили упорные слухи, что нечто такое главврач подсыпает в солдатский котёл. По этому поводу есть даже анекдот:
Встречаются два седых ветерана, и один другому говорит: «Ты помнишь, нам в армии в котёл всё время что-то подсыпали, чтоб мы к девкам не бегали? Ты знаешь, на меня начинает действовать!»
А Вы и не знали, придёте в другой раз…
Кстати, Коваль мне так сказал о сублимации по Фрейду:
— Всё это верно, но как-то не очень… Трахнешь бабу — рассказ не напишешь. Не трахнешь — рассказ напишешь… Но всё равно хочется!
Из Москвы в Ригу
1 сентября 1965 г.
«К единству всех социальных групп нашего общества, к дружбе народов, к советскому патриотизму, которые выражают сплочённость всех советских людей, мы должны прибавить ещё одну силу — небывалую сплочённость и единство советских мужчин и женщин!»
В. Чертков. О любви. М., 1964
А ты — с кем чувствуешь сплочённость?
Как ты там? Я — ничего. То есть ничего не делаю. Работы нет. И в школах нет. В институте сказали: устраивайтесь, куда хотите. Вот все и устраиваются. Наташка Федотова, например, инженер-металлист.
Говорят, было заседание идеологической комиссии ЦК. Полевого — предупредили, а Твардовского с «Нового мира» сняли. Я не верю. Не могу поверить. Ерунда какая-то. Говорят — политика. А что это такое? Для чего она? Почему для неё жертвуют лучшим? Я этого не знаю.
В «Вопросах литературы» (№ 8) развёрнутое интервью с К. Чуковским. На вопрос «Как по Вашему мнению должны писать наши критики и литературоведы?» — он отвечает, на первый взгляд, странно: «Они должны писать именно так, как пишут сейчас».
Но потом всё становится ясным, потому что он имеет в виду, что писать надо, как пишут:
А. Белинков, В. Лакшин, В. Непомнящий,
Б. Сарнов, И. Виноградов, З. Паперный,
А. Турков, Ю. Буртин, А. Синявский.
Вот подборочка!
А ведь мы с тобой не дураки.
Явно, не дураки!
Из Риги в Москву
3 сентября 1965 г.
Ну что за письма! Что за прелесть! А жизнь не жизнь, а чёрти что…
Я — инженер. Я — инженер?! О, господи, сама не знаю, как это произошло. И вот работаю. Уже четвёртый день. Что за работа? А чёрт её знает! На мне — техническая информация отдела автоматики проектного института «Гипростройматериалы». Нет сил описывать тебе эту работу. Как-нибудь потом. А то меня стошнит.
… Позвони мне. Я не могу передать это чувство, но это вроде как тебя нет на свете. Жутко и пусто. И эта работа! И эта жизнь…
Твоё письмо — оно очень милое, но, извини, круглое, не ухватишь. Заклинание без надежды.
Но это чепуха, если ты когда-нибудь будешь со мной. Дождусь?
Из Москвы в Ригу
3 сентября 1965 г.
…Перевёз к себе твои книги: чемодан и сумку. Еле дотащился. Расставил и — даже не прибавилось! На некоторых книгах — твоё имя. Хотел затушевать, а потом решил: какого чёрта?! Всё оставил. Плевать. И пирогу с индейцем (твой подарок) поставил на письменный стол. И свитер, тобою связанный, буду носить. Довольно! — как говорили революционеры.
Но я сижу — и никаких перспектив. А куда идти? В «Новый мир»?
— Возьмите молодым критиком!
Дудки! Все молодые. Все критики. Или хотя бы критикессы.
Денег нет. Читаю, но не успеваю прочитывать всё, что хочу. Мечусь. Вот сейчас: два номера «Науки и жизни» (очерк «Энгельс и С. Кравчинский»), Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой», 7-й номер «Нового мира», а тут вдруг пришёл 8-й (Твардовский на месте), 8-й «Вопросов литературы» и ещё одна толстая книга, которую купил для тебя, но хочу прочитать раньше, чем вышлю. Да, ещё мемуары Боборыкина (двухтомник набоборыкал, как сказал бы Щедрин) — не очень интересно (купил в Геленджике). И ещё: пришёл интереснейший том «Истории» Покровского.
Ну скажи, что делать? Как всё это охватить и совместить, при этом НЕ РАБОТАЯ?
Ладно. Буду обед готовить.
Я — домашний хозяин.
Тут позвонил мне Коваль, сказал, что у него теперь на Абельмановке есть мастерская, и предложил туда поехать. Мы встретились у клиники Гельмгольца (середина между нашими домами), и Юрка взял такси. У Земляного вала он дёрнул за руку шофёра:
— Прижмись! Прижмись!
И выскочил за водкой. А я в который раз изумился Юриной лёгкости: и сразу взять такси, и так остановить, и никакого ропота со стороны таксиста.
Художнические мастерские такого рода все друг на друга похожи. Особенно, когда в них живёт Коваль. У Юры их было поочерёдно три: вот эта на Абельмановской, потом в Серебряническом переулке (вместе с Витей Беловым) и последняя — на Серебрянической набережной, тоже с Беловым. Так что у меня в памяти все три мастерских как будто бы слились в одну.
* * *
У Юры есть одна очень мною любимая песня — о прощании с большой выпивкой:
Пора попрощаться мне с вами,
Любители выпить всерьёз…
Но я всегда её называю песней о прозе, и Юра никогда не возражал.
…Коньяк в неумеренных дозах
Пора прекратить принимать,
И думать о прозах,
Изысканных прозах,
Божественным прозам внимать…
Внимать же прозе Коваля — неизъяснимое блаженство. И хочется не разбирать эту прозу по членам предложения, как Чехов хотел разбирать когда-то лермонтовскую «Тамань», а только слушать, читать, перечитывать, и тянет даже взять и… переписать, верней, списать эту прозу, как списывают художники картины старых мастеров.
Я думаю, здесь Юра меня бы понял. Когда Вера Николаевна Маркова дала ему на два дня рукописную тетрадь её стихов с позволением переписать, что захочется, в «Монохроники», Юра там же, в «Монохрониках» записал:
Стихи, конечно, замечательные. Мне было приятно и поучительно переписывать их. В этом есть какая-то особая прелесть — переписывать чужие стихи собственной рукой. По-особому вчитываешься в них, переписывая.
И с прозой точно так же. Конечно, с прозой Коваля. Вот я её и переписываю:
Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску «Север» и ласково расспрашивал гостя:
— Где вы работаете? Как живёте? В каких краях побывали?
До того хорошо было у Шéргина, что мы порой забывали, зачем пришли, а ведь пришли, чтобы послушать самого хозяина. Борис Викторович Шергин был великий певец.
За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стёклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из далёких времён…
…20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.
Погода сделалась прекрасной. Морозное мандариновое небо, а снегу-то почти не было — иней да ледок на пожухлых травах. Встретились школьники, которые тащили ёлки. На них было приятно смотреть — новогодние ласточки.
На горке, над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были тронуты инеем…
…Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был всё в том же синем костюме, что и прошлые годы.
Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные увлажнённые слепотой глаза, и уши, которые смело можно назвать немалыми…